Александр Трапезников - Мышеловка

Подхватив чемоданы, я быстро пошел назад, к выходу. Путь мой лежал к домику Лидии Гавриловны Краб, где я должен был забрать ключи от жилища деда.

На пороге низенького дома стояла полная, широкая женщина, вглядываясь в меня из-под приставленной ко лбу ладони. Когда она пошла мне навстречу, двигаясь как-то боком, я подумал: «Вот уж действительно, лучшей фамилии ей и пожелать нельзя». Сходство с крабом увеличивал и блестящий кожаный жакет, стягивающий ее туловище, словно панцирь. Я опустил чемоданы на землю, почувствовав, что сейчас она начнет меня обнимать. Так оно и вышло.

— Как похож!.. Как похож! — запричитала она, облобызав мои щеки. — Ведь ты Вадим, внучек Арсения?

Пришлось сознаться, хотя из озорства мне хотелось назваться каким-нибудь Парамоном Мормышкиным; но я тотчас же понял, что такую женщину обманывать — грех. Она просто светилась редкостной простотой и добродушием, располагая к себе с удивительной легкостью. Было ей около шестидесяти. Наверное, деду на старости лет нужна была именно такая подруга жизни. И если они были вместе, то я рад за его последние счастливые дни. Ведя меня в дом, она говорила без умолку, то смеясь, то скапливая в глазах слезы — в зависимости от темы.

— Можно, я буду называть вас тетушкой? — неожиданно для самого себя спросил я. Мне как-то не хотелось обращаться к ней строго официально: Лидия Гавриловна.

— Ну конечно! — обрадовалась она, выставляя на стол различную снедь. — Меня и Арсений звал знаешь как? — Тут она вдруг стала густо краснеть: — Пышка.

— Очень мило, — согласился я.

Второй раз она покраснела, когда сказала, что у нее хранятся и запасные ключи от дома деда. Я смекнул, что посторонней женщине дед вряд ли стал так доверять: все сходилось на том, что они жили вместе.

— Оставьте их у себя, — попросил я. — Я думаю, это будет приятно деду, который, несомненно, смотрит сейчас на нас из заоблачной выси и радуется.

— Истинно так! — воскликнула она. — Он на небесах! — И залилась слезами. Это были уже четвертые слезы за время нашей короткой встречи, и я уже не утешал ее, зная, что они быстро иссякнут. Она все время порывалась меня накормить, но я не был голоден. Лишь выпил стакан чая с ежевичным вареньем, которое завернул в масленый блин.

— О, это был святой человек! — говорила между тем тетушка Краб. — Если б ты только знал! Как он тебя ждал, негодник! — И она, проворно перегнувшись через стол, ударила меня ладонью (клешней?) по лбу, отчего я чуть не подавился своим кушаньем. — Ведь это он избавил меня от болей в позвоночнике. А сколько людей к нему приезжало, скольких он вылечил! Да дело даже не в этом… Он был как… как солнечный луч, пробивший грозовую тучу!

Я вновь поперхнулся, никак не ожидая от нее столь поэтичной метафоры. Но, очевидно, в детстве она писала стихи, а может быть, баловалась ими и теперь. Такое увлечение свойственно полным женщинам, чьи сердца разрываются от неутоленной любви. Милая Пышка, как тебе, наверное, сейчас горько и одиноко… Чем я мог утешить ее? Должно быть, мне следовало задержаться здесь подольше, как-то развеять ее тоску, но я торопился скорее попасть в дом деда. Грустно вздохнув, тетушка Краб взяла с меня слово, что я непременно явлюсь к обеду.

…Разгребать хлам в доме дедули я окончил лишь к семи часам вечера. Назавтра я планировал заняться стиркой и сушкой белья, а также разными мелкими столярными работами. Сев перекурить на крыльцо, я вспомнил о своем обещании. Кроме того, чувство голода подсказало мне мои дальнейшие действия. И я снова отправился к своей доброй соседке. Она стала бранить меня за столь долгое ожидание, поскольку уже несколько раз подогревала то борщ, то котлеты, то солянку. На столе я углядел бутылочку наливки, которая оказалась очень кстати после трудового дня.

— Это хорошо, что у тебя отменный аппетит! — возрадовалась тетушка Краб. — Значит, глистов нет. — Она почему-то искренне считала, что вся Москва заражена этими желудочными паразитами. — Арсений также любил вкусно поесть…

Но ожидаемых слез на сей раз не последовало. Тетушка Краб переключилась на другую тему — стала рассказывать о жителях Полыньи. Несмотря на свое добродушие, она оказалась отменной сплетницей. Я слушал вполуха, подливая ей и себе рябиновку.

— Наш поселковый староста, Илья Ильич Горемыжный — тьфу! Мямля, тюфяк, настоящий мыльный пузырь! Его и выбрали-то только за огромный рост, а так от него никакого толку. Вся власть здесь принадлежит одному человеку, прохиндею этому, Намцевичу, который особняк с колоннами отгрохал. Видел небось? А ведь в детстве бегал тут с голой попой, гусей с хворостиной пас. — Она вдруг понизила голос, оглянувшись на дверь. — Ты с ним не связывайся… Нехороший он человек, темный, и с гориллами его тоже… Они все в такой пятнистой одежде шляются…

— В камуфляже, — подсказал я.

— Не знаю, в каком таком муфляже, но все они — звери дикие, без души, без совести. Сказывают, — и тетушка Краб стала говорить совсем шепотом, — в особняке какие-то безобразия происходят, пакости. Ну их к бесу! А милиционера нашего, Петра Громыхайлова, они совсем споили, он у них заместо ширмы. Что велят — то и сделает. Это он вам в Москву телеграмму послал, ну, насчет Арсения… Небось перепутал все с похмелья.

— Точно, — подтвердил я.

— А Намцевич нам какое-то чудище возле церкви выстроил, хочет в новую веру обратить. — Тут тетушка Краб истово перекрестилась. — Там какой-то отец Монк проповедует. И вместо распятия у них — голая девка изображена, с головой псиной.

— Ну уж! — усмехнулся я.

— Сама не была, врать не буду, а сказывают… И ведь многие уже соблазнились… Монк им деньги за посещение приплачивает. Сначала деньги, а потом душу-то и заберет… Ты туда тоже не ходи.

— Да я, тетушка, православный.

— Вот и хорошо! Жалко мне батюшку нашего, отца Владимира. Совсем они его затуркали. А ведь раньше цветущий мужчина был, кровь с молоком. Понятное дело, почитай, один против них всех и борется. С Божьей, конечно, помощью… Эх, горюшко наше! — И тетушка Краб лихо махнула рюмку наливки. Потом продолжила: — Про доктора нашего Мендлева ничего сказать не могу. Скользкий он какой-то, не ухватишь. И рожа всегда кисло-сладкая. И борода козлиная. И поди, медсестру свою украдкой тискает, Жанку. Нет, не знаю я, что он за человек… А вот учитель, Клемент Морисович, настоящий двурушник. Иуда. Днем он в школе преподает, сеет разумное, а глядь, через час уже у Намцевича, сына его репе-ти-тирует.

— У нас многие репетиторством занимаются, — вступился я за учителя. — Жить-то надо, а деньги не пахнут.

— Э-э, не скажи, малый! Деньги-то как раз больше всего и воняют. И есть, есть люди, которые на них плюют! — Тут тетушка Краб и сама от души сплюнула на пол. — Возьми кузнеца нашего, Потапа Ермольника. Ты ему хоть сколько предлагай, а за дурной заказ не возьмется. Не тот человек. Потому как душа для него важнее.

— Тетушка, не он ли смастерил это надгробие на могиле деда? — насторожился я.

— Он, он, милый! Они с Арсением шибко дружны были.

— А что означают эти мечи? И руки из земли?

— Да откуда ж мне знать! Это ты у него спроси, у Потапа. Может, сам придумал, а может, и Арсений когда-то намек дал. Нет, не знаю… А еще есть у нас местный дурачок, Мишкой Стрельцом звать, — продолжала старая сплетница, хотя мне хотелось расспросить ее поподробнее о кузнеце Ермольнике. — Он к водонапорной башне приставлен, сторожем. Ты его по рыжей шевелюре узнаешь. Так ведь тоже додумался — деньги брать за вид сверху. А как же, би-изнес! Но балагур, смех!.. У озера рыбаки живут, с ними дружить надо, у них лодки, рыба. Пекарь наш тоже персона важная, хлебная. Хочешь не хочешь, а лишний раз поклонишься. Продавщица магазина Зинаида — тоже не из последних. Возьмет и закроет на замок лавку, вот и кукуй без продуктов. Но у нее горе сейчас страшное: сына заарестовали где-то в Мурманске, за убийство. Матросом он был. И говорят даже, что приговорили к расстрелу. Но… — Тут тетушка вновь снизила голос до шепота. — Слух пошел, будто бы убег он. Да в наши края и подался. Не приведи Господь! — Она перекрестилась, не позабыв и о рюмке с наливкой. А я уже чувствовал себя не то чтобы пьяным, но каким-то туманным, плывущим в дрему. Но до меня продолжал доноситься голос тетушки Краб: — Газетчик, который иногда в киоске сидит, Дрыновым кличут, тот вообще помешанный. Духов вызывает заклинаниями…

— Спирит, что ли? — спросил я сонно.

— А? Нет, спирт не пьет, трезвенник. Язва у него… А вот что тебе интересно будет — так то, что появляется у нас иногда по ночам девушка красоты неописуемой, и никто не знает, откуда она, да и живая ли вообще. Ее так и прозвали: Девушка-Ночь.

— Что же она вытворяет? — поехидничал я. — Кровь пьет?