Найо Марш - Смерть в овечьей шерсти

— Теперь нормально, сэр.

Аллейн потянулся, как кошка, и, расслабив мускулы, распластался на своем жестком ложе. Под мешками было душно, и хотелось чихать от пыли. Если в носу засвербит, придется его заткнуть. Рядом с ним заскрипел пресс и что-то стукнуло в стенку контейнера. Это Маркинс устраивался в своем гнезде.

— Ну как? — шепотом спросил Аллейн.

— Привязываю веревочку к дверце, — ответил слабый голос. — Чтобы легче открывалась.

— Отлично. Не двигайтесь, пока не дам команду.

Через минуту Аллейн окликнул своего напарника.

— Маркинс?

— Да, сэр?

— Знаете, на кого я поставил?

— На кого, сэр?

Аллейн сказал. Маркинс тихонько присвистнул.

— Вот так номер! — прошептал он.

Аллейн осветил фонариком раскрытый дневник Артура Рубрика. При ближайшем рассмотрении дневник велся в толстой тетради с роскошной бумагой и в дорогом переплете. На обложке были инициалы Артура Рубрика, а на титульном листе — огромная надпись: «Артуру с безграничной любовью от Флоренс. Рождество, 1941 год».

Читался дневник с трудом. Страницы находились в пяти дюймах от носа, а писал Артур мелким изящным почерком. К тому же этот витиеватый старомодный стиль! Он появился уже в первой строке и оставался таким же на последующих страницах. Артур Рубрик не делал никаких попыток его осовременить. Вероятно, в таком же стиле он писал и свои эссе.

«28 декабря 1941 г. Я не могу не размышлять над тем странным обстоятельством, что посвящаю эту книгу, подарок моей жены, тому предназначению, о котором я долго думал, но был слишком нерешителен или ленив, чтобы осуществить его. Как нерадивый студиоз, я очарован гладкостью бумаги и заманчивостью бледно-голубых линий, побуждающих меня к действиям, неподвластным обычной тетради или блокноту. Короче говоря, я намерен вести дневник. По моему рассуждению, в таком занятии есть одно несомненное достоинство: пишущий должен чувствовать себя свободным, более того, он обязан беспристрастно излагать свои мысли, упования и тайные душевные переживания, которые в других обстоятельствах вынужден скрывать. Именно так я предполагаю поступить, испытывая надежду, что те, кто изучает душевные расстройства, расценят мое намерение как полезное и мудрое начинание».

Аллейн сделал паузу и прислушался. Но услышал лишь биение своего сердца и шорох мешковины на плечах.

«…То, что я ошибся в своем выборе, стало очевидно слишком скоро. Не прошло и года после нашей свадьбы, как я стал задаваться вопросом: что подвигло меня к такому неудачному союзу? Мне казалось, что это не я, а кто-то другой предпринял столь опрометчивый шаг. Но надо быть справедливым. Качества, которые вызвали мое восхищение, столь поспешно принятое за любовь, существовали на самом деле. Она в избытке обладает всем тем, чего мне недостает: энергичностью, рассудком, решительностью и, более всего, жизненной силой…»

По стропилам пробежала крыса.

— Маркинс?

— Да, сэр?

— Запомните: не двигаться до условного сигнала.

— Я понял, сэр.

Аллейн перевернул страницу.

«…Не странно ли, что восхищение идет рука об руку с умирающей любовью? Те качества, которыми я восхищался, со временем убили мою привязанность. Тем не менее я считал, что моя холодность вызвана не какими-то ее или моими недостатками, а является естественным и печальным следствием моего слабого здоровья. Будь я покрепче, рассуждал я, ее энергичность встречала бы во мне более благоприятный отклик. В этом заблуждении я, вероятно, пребывал бы до конца дней, если бы мое одиночество не нарушила Теренс Линн».

Опустив ладонь на раскрытую страницу, Аллейн вспомнил фотографию Артура Рубрика.

«Бедняга! Вот ведь не повезло!» — посочувствовал он и посмотрел на часы. Двадцать минут двенадцатого. Свеча в его комнате вот-вот погаснет.

«…Прошло две недели с тех пор, как я начал вести дневник. Как описать мои чувства? «Любовного недуга хочу я избежать, но сил нет у меня сопротивляться» (как это верно). Поистине прискорбно, что человек моего возраста и слабого здоровья должен пасть жертвой болезни совсем другого свойства. Я превратился в комичную фигуру, посмешище, вроде старого сэра Агью, волочащегося за хорошенькой девушкой. По крайней мере она не подозревает о моем старческом маразме и по своей ангельской доброте считает это простой благодарностью».

«Если дневник не даст никаких наводок, я буду чувствовать себя свиньей из-за того, что полез в него», — огорчился Аллейн.

«10 января. Сегодня Флоренс завела разговор о шпионаже, что меня весьма обеспокоило, так как ее подозрения идут вразрез с ее симпатиями. Я отказываюсь верить в то, что мой рассудок считает вполне возможным. И тем не менее ее проницательность (а она никогда не ошибается в своих оценках) вкупе с тем, насколько она расстроена, убеждают меня в этом, хотя я не в состоянии вникнуть во все детали. Еще более меня тревожит то обстоятельство, что она собирается заняться этим делом сама. Я умолял ее предоставить это властям и могу только надеяться, что она изберет именно такую тактику поведения и их уберут из Маунт-Мун, обеспечив им охрану, соответствующую характеру их работы. Я обещал хранить это в тайне и, по правде говоря, подобная скрытность меня вполне устраивает. Мое здоровье настолько пошатнулось, что я не в силах нести бремя ответственности и предпочел бы быть избавленным от любых неизбежных в этом случае эмоций. Тем не менее, тщательно все взвесив, я пришел к выводу, что подобные подозрения имеют под собой серьезные основания. Обстоятельства, факты, его взгляды и характер — все указывает на это».

Аллейн еще раз перечитал последний абзац. Маркинс глухо кашлянул внутри пресса и зашевелился.

«13 января. Не могу поверить своему счастью. Хотя испытываю скорее смиренное удивление, чем восторг. Временами мне кажется, что я злоупотребил ее несравненной добротой, но, вспоминая ее волнение и нежность, склоняюсь к мысли, что она любит меня. Это довольно странно. Как можно любить столь жалкое существо, еле ползающее от сердечной слабости. Мне нечего предложить ей, кроме своей преданности, да и ту я не решаюсь выразить в полной мере. Я опасаюсь Флоренс. Она верно истолковала увиденную ею сцену и, боюсь, заключила, что ей предшествовал ряд подобных. Она вряд ли поверит, что это случилось впервые. Ее необычная и крайне обременительная заботливость, пристальное наблюдение за мной, прекращение нашей с Теренс совместной работы — все это явные признаки ревности».

Аллейн быстро пробегал глазами страницы, пока не дошел до фразы, которая привлекла его внимание, когда он в первый раз открыл дневник. За написанными строками перед ним возник Артур Рубрик, растерянный и тяжело больной, ошеломленный нахлынувшими на него чувствами, утомленный и подавленный повышенным вниманием со стороны жены. В дневнике замелькали менее возвышенные фразы. «Плохо провел ночь». «Сегодня случилось два приступа». За несколько дней до убийства жены он написал:

«Я прочитал книгу «Знаменитые судебные процессы». Прежде мне казалось, что личности, подобные Криспену, должны быть настоящими монстрами, неуравновешенными и полностью лишенными терпимости, которую традиция и общество прививают всякому нормальному человеку. Однако теперь я придерживаюсь иного мнения. Иногда я думаю, что будь я с нею и в душевном покое, мое здоровье могло бы поправиться…»

В ночь, когда была убита его жена, он записал:

«Так больше не может продолжаться. Я не должен видеться с ней наедине. Сегодня вечером, когда мы случайно встретились, я был не в силах следовать правилу, которое сам для себя установил. Это выше моих сил».

На этом записи в дневнике кончались.

Аллейн закрыл его, чуть переменил положение и выключил фонарь. Осторожно сдвинув мешки на голове, он оставил небольшую дырочку для правого глаза и, как опытный актер, сосредоточился лишь на одном чувстве, забыв про все остальные. Он слушал. И тут Маркинс прошептал:

— Вот оно, сэр!

Кто-то очень медленно шел по замерзшей земле к сараю. Сначала это были даже не шаги, а некие ритмические звуковые волны, вызывающие легкую вибрацию барабанных перепонок. Они становились все отчетливее, и к ним присоединился легкий шорох мерзлой травы под ногами. Аллейн направил взгляд в темноту, туда, где, как ему казалось, находился вход, закрытый мешковиной.

Шаги затихли, сменившись каким-то шуршанием. В полосе голубоватого света сверкнула звезда. Потом показались клочок блистающего ночного неба и очертания холма. Сбоку вдруг вклинилась человеческая фигура, темный силуэт, наклонившийся вперед и словно к чему-то прислушивающийся. Через минуту человек поднялся в сарай и на какое-то мгновение стал виден во весь рост. Потом мешковина упала, и все исчезло. Теперь в сарае их было трое.