Жорж Сименон - «Дело Фершо»

Теперь Мишель понял все до мелочей. Когда, скажем, старый каторжник спросил его, где Фершо прячет деньги…

Деньги были тут, в этом кресле, на животе спящего «дорогого старика».

Мишель не пытался бороться с собой, как не боролся в тот момент, когда бросил Лину. Все воспринималось им как заданность, как потребность, как то, чему случиться было суждено, было предопределено заранее.

Он вылетит в Вальпараисо и войдет в просторный дом доньи Риверо, чтобы занять там свое место. Он скажет: «А вот и я».

Перед обедом он отправится узнать, какие есть рейсы.

Эго надо сделать в первую очередь.

Что касается деталей предстоящей операции, то он рассматривал их без спешки, не подталкивая себя, все еще под впечатлением сделанного открытия, напоминая тех древних христиан, перед которыми на секунду разверзлись небеса.

Еще предстояло ответить на ряд вопросов. Разве» рассказывая ему о том, как он бросил динамитную шашку в трех негров, Фершо не подчеркивал, что это была необходимость?

Разве Фершо пожалел Лину? Разве не посмотрел в тот вечер на своего секретаря с явным восхищением?

Более того: Мишель был теперь убежден, что, помимо разгадавших его Жефа и Голландца, все понял и Фершо.

Понял с первого дня их знакомства, когда оценивающе взглянул на тогда ничем не приметного молодого человека.

С чего бы он тогда привязался к нему, если бы не считал способным на поступок, который сам находил таким естественным и оправданным? Нет, он несомненно признал в нем родственную душу.

Внезапно все стало удивительно ясно. Мишель был заворожен ослепительным светом, который выхватил самые различные подробности, малейшие взгляды и слова, которыми они обменивались. В том же Дюнкерке, где решалась их судьба, он спросил Фершо, что тот думает о нем, считает ли сильным человеком. Фершо проявил нерешительность. Выглядел печальным. Был готов заговорить, но потом раздумал. Очевидно потому, что не решался дать определение той силе, которую ощутил в своем секретаре.

И вот во что все вылилось! Судя по полученным письмам, самолеты летали в Чили через день. Раз письмо пришло сегодня, значит, самолет будет послезавтра. Так даже лучше. У него хватит времени уточнить все детали.

Мишель по-прежнему пристально рассматривал старика. Пергаментная кожа на лице Фершо дергалась всякий раз, когда на нее садилась муха.

Фершо открыл глаза. Мишель едва успел отвернуться.

Но не достаточно быстро, потому что на лице старика отразилось беспокойство.

— В чем дело? — спросил он, выпрямляясь в своем шезлонге.

— Ничего. Вы спали.

— Понятно!

Ему понадобилось время, чтобы успокоиться. Как бы стирая воспоминание о дурном сне, он провел рукой по лбу. Вероятно, на какое-то мгновение Фершо все же увидел глаза Мишеля, устремленные на него.

— Сегодня мы больше не будем работать, — объявил он.

— В таком случае, с вашего позволения, я пошел.

Мишелю хотелось скорее оказаться у Жефа. Это было сильнее его. С того момента, когда на него нашло озарение, ему не терпелось увидеть человека, который первым разгадал его. Разумеется, он ничего ему не скажет. Напротив! Ему следовало вести себя очень осмотрительно.

Он вышел на улицу. Дождя все не было. Обычно яркий, город выглядел серым, улицы — пустынными.

Вдали слышались пароходные гудки, свистки паровых кранов, грохот металла.

И тут по какому-то неясному знаку Мишель понял — то, чему было суждено случиться, случится непременно: отныне, ощущая себя чужим, он действовал словно в декорации из сновидений.

Да, все было кончено. Он уедет. Он уже почти уехал.

Оставалось кое-что сделать. Это было не просто, опасно, но не пугало его. Мишель был спокоен. Куда более спокоен, чем в предшествующие дни. Он даже боялся своим хладнокровием выдать себя бельгийцу. Следовало последить за собой.

Бельгиец был не один. Ник Врондас и оба сутенера, Фред и Жюльен, казавшиеся глупее всех буржуа на свете, закатав рукава и расстегнув воротнички, сидели за столиком и играли в белот.

Они не прервали партию, чтобы поздороваться с ним, только кивнули, а Жеф что-то проворчал.

— Налей мне перно, Напо, — попросил Мишель.

Негр вышел из тесной кухни и прошел за стойку. Мишель дал себе слово не напиваться. Сейчас не время. Отныне ему требовалась вся его выдержка, а не горячность.

Каким образом когда-то Жеф убил человека? Он ведь тоже убил однажды. Но его схватили. Возможно, случай был совсем иной. Для этого достаточно было взглянуть на примитивную громаду фламандца. Несомненно, заколотил до смерти в порыве ревности или гнева.

Что бы все они, сидящие сейчас за столиком и бросающие смятые карты, сказали, если бы он, Мишель, хладнокровно — ведь он был по-прежнему спокоен, о чем ему говорили зеркала, — произнес: «Завтра я убью старого каймана!»?

Фраза ему понравилась. Она звучала, как музыка.

Слова «старый кайман» подходили как нельзя лучше.

Это был действительно старый, скрюченный и беззубый кайман, о котором никто не пожалеет.

— Через день, через две недели, через месяц…

Он еще не знал, выйдет ли за него замуж м-с Лэмпсон.

Но теперь это значило ровно столько, сколько, покидая Париж, значила другая мысль: возьмет ли его Фершо к себе и понравится ли он ему.

Главное было уехать, подняться на ступеньку выше, ступеньку, которая казалась ему последней.

Сейчас он отправится в «Вашингтон», хотя редко бывал там во в горой половине дня. Но ему нужно было увидеть дворец глазами человека, который отныне будет жить в такой же роскоши.

«Завтра я…»

И громко спросил:

— Вы не видели Голландца?

Сказано это было таким непринужденным тоном, что Жеф обернулся и оглядел его, прежде чем проговорил:

— Ты ищешь его?

— Может быть.

— Если насчет головок, то он их все продал вчера.

Мишель не удержался и снова посмотрел на себя в зеркало, пригладив волосы рукой, которая даже не дрожала. (Кстати! Он купит себе наконец золотой перстень с печаткой, о чем мечтал всю жизнь!) Один из сутенеров сказал:

— Я видел его утром в районе порта.

Мишель еще не знал, зачем ему нужен Голландец, но был убежден, что тот понадобится. Разве не сам он оказался на его пути? И не Жеф ли подсказал ему мысль…

Он стал понемногу наливать воду через сахар прямо над стаканом. Дым от сигареты щекотал глаза. В эту минуту начался дождь, да такой силы, что капли отскакивали от тротуара, как градины.

Прохожие бросились врассыпную. Двери кафе открылись, пропуская людей, никогда не бывавших у Жефа и не решавшихся подойти к стойке.

— Наконец-то, — вздохнул Ник. — Надо позвонить домой, чтобы прислали машину. Что козыри?

— Трефы… Фред подрезал…

Мишель был бы не прочь, чтобы дождь пошел через два дня, после его отъезда. Ему предстояло много побегать, и он мог сильно вымокнуть.

— Похоже, — сказал он, присев на край круглого столика, — что мы состаримся не в Панаме…

Стараясь понять, Жеф обернулся к нему, снова нахмурив брови.

— Старик боится сезона дождей.

Само небо пришло ему на помощь!

Он еще не знал, куда ехать, но раз уж об этом подумал, надолго откладывать отъезд не станет.

Теперь, после того как было сделано объявление об отъезде, никто не удивится, не встречая их нигде. Ему следовало помнить обо всем. Он будет помнить.

— Рене наверху?

Последовал знак, что да.

— Одна?

Мишель поднялся наверх. Рене спала, и он разбудил ее.

— Кажется, мы уезжаем, — сказал он, закуривая сигарету.

— Куда?

— Еще не знаю. Старик вбил себе в голову, что дожди ему во вред, так что, возможно, через несколько дней…

— Похоже, ты доволен?

— Ты ведь знаешь, мне тут нечего было делать.

Они никогда не разыгрывали влюбленных. Так что им нечего было притворяться. Тем не менее Рене погрустнела и казалась немного обеспокоенной.

— Не знаю отчего, но я это предчувствовала.

— Ты тоже?

Он пожалел, что неосторожно произнес это слово.

— А что? Кто-то еще сказал тебе то же самое?

Он подумал о Жефе, но ответил:

— Никто. Я тоже предчувствовал, что меня ждут перемены в жизни.

Главное, не сказать ничего лишнего. А он мог сболтнуть. Но так как у него есть время, отчего было не воспользоваться последний раз послушным и нежным телом Рене?

— Раздеваешься?

— Как видишь.

Он остался доволен собой, тем, что все проделал без особого пыла, как обычно с Рене: это тоже говорило о спокойствии духа. Лаская ее, он не переставал думать о своем плане, точнее — о принятом решении.

«…дорогой старик…»

Казалось, что Гертруда Лэмпсон в своем дворце в Вальпараисо услышала, о чем он думает. Ни разу в предыдущих письмах она не намекала на пресловутого дядюшку.

— Ты не будешь жалеть?

— Я?

Четверть часа спустя он снова завязывал галстук перед зеркалом.

— Надеюсь, ты не уедешь, не попрощавшись?