Рекс Стаут - Убить зло

Больше она об этом не упоминала. Время от времени ты говорил:

— Когда получишь сто тысяч долларов, дай мне знать, мы закатим кутеж.

Но она ни разу не ответила мне или говорила: «Я их еще не получила», как будто речь шла о вещах, отданных в прачечную. Раз или два ты был близок к тому, чтобы спросить об этом у Дика, но слова застревали у тебя в горле. Если это было правдой, он так бы и сказал — и что тогда? А если это была одна из ее выдумок, это было бы неловко и вызвало бы затруднения. Но ты отчаянно хотел знать…

Ты знал, что Дик был здесь, в квартире? Нет, даже сейчас не знаешь этого наверняка, хотя какое-то время так думал, в тот вечер, когда обнаружил надпись на статуе. Это было в конце июня, как раз перед отъездом Эрмы в Шотландию. Ты приехал сюда до обеда и провел в квартире около двух часов, прежде чем заметил это. Ты подошел к полке взять книгу. На грубой неотполированной поверхности мраморного пьедестала была надпись, сделанная большими черными расползающимися буквами: «Храбрый Билл». Вероятно, ты выдал свое удивление каким-то возгласом, потому что, обернувшись к Миллисент, увидел, что она смотрит на тебя. Ты был в ярости, все твои подозрения сразу снова всколыхнулись, но ты старался владеть голосом.

— Кто это сделал? — спросил ты, указывая на статую.

— Я, сегодня утром, просто мне пришло это в голову, — ответила она.

— Это ложь. Я хочу знать, кто это сделал?

Без малейшего возмущения в голосе, но произнося слова чуть медленнее и четче, чем обычно, она сказала:

— Нет смысла говорить мне каждый раз, что я лгу, — и снова углубилась в чтение.

Ты подошел к ней:

— Ладно, значит, это сделала ты. Зачем?

Она подняла на тебя взгляд, но ничего не ответила. Ты стоял, глядя на нее, затем снова пошел взглянуть на надпись, неровными буквами изображенную на камне, после чего пожал плечами, направился в ванную и вышел оттуда с полотенцем. Когда ты наклонился над статуей и стал стирать одну за другой буквы, стоя спиной к Миллисент, сзади раздался ее голос, совершенно ровный и спокойный:

— Это одна из девушек, которые живут ниже этажом и учатся живописи, дала мне карандаш. Она сказала, что это художественный карандаш. Наверное, поэтому я и подумала написать это, хотела попробовать его на чем-нибудь.

И все-таки ты думал, что это сделал Дик, у нее не хватило бы на это сообразительности. Неужели это был Дик, неужели он был здесь? Возможно, но так же возможно, что и не был. Об этом не стоило и говорить.

Вчера вечером ты не приходил сюда, он мог сделать это именно вчера. А может, она говорит правду…

С этим тривиальным эпизодом что-то, казалось, разбилось. Ты понимал, что должен что-то делать. Наконец ты был поставлен перед необходимостью что-то делать. Но тебе нечего делать, с горьким отчаянием говорил ты себе, ты ничего не можешь сделать. Ладно, ты должен как-то это сделать. Что угодно, не важно, что именно, но что-то определенное, прошло то время, когда это можно было обсуждать. Ночь за ночью ты не спал, иногда даже не ложился в постель. Твои фантазии оставили тебя, и мозг пребывал в обнаженном и болезненном состоянии. Однажды глубокой ночью ты прошел пешком от Восемьдесят пятой улицы до Бэттери и стоял там, на самом краю пирса, размышляя, утонешь ли ты, если спрыгнешь… Мимо прошли мужчина с женщиной, а потом к тебе подошел полицейский и заговорил с тобой…

Поехать в Шотландию с Эрмой? Упаси боже! Она уехала в более враждебном и нетерпимом состоянии, чем когда-либо прежде, все еще переживая свой трудный период, забрав с собой горничную, сиделку и целую дюжину чемоданов. Тогда почему бы тебе не смириться и не уехать навсегда с Миллисент? Это казалось тебе самым определенным и приемлемым. Это было бы самым разумным, говорил ты себе. Но ты даже не предложил ей этого — перспектива вашей совместной жизни казалась тебе полнейшей капитуляцией и окончательной деградацией. Тогда поезжай в Рим, к Полу, он твой сын, скажи ему об этом. А зачем тебе сын? Чтобы спрятать в его жизни свою. Конечно! Это вскоре обнаружится. Странно, как ты оживленно и разумно рассуждал на эту тему, — удивительно, что ты не сел на корабль и не пустился в погоню за этим фантомом, не попытался отчаянно ухватиться за него.

Ладно, но ты должен что-то сделать…

Ты боялся сказать Миллисент, что собираешься уйти от нее и больше никогда ее не увидишь, боялся увидеть равнодушное недоверие на ее лице. Ты просто сказал ей, что уезжаешь один и не знаешь, когда вернешься, но она должна была заметить, что манера, с которой ты это сказал, была странной. Когда ты коротко сказал Дику, что нуждаешься в перемене обстановки и уезжаешь на неопределенное время, он не выразил удивления, но был очень встревожен; ты даже не написал Джейн, которая отдыхала с детьми на море. Даже если бы тебе хотелось, ты не смог бы ответить определенно на вопросы встревоженного Дика, потому что у тебя не было определенных планов. Однажды вечером в середине июля ты отправился на Пенсильванский вокзал и сел на поезд, отправлявшийся на запад.

Активные приготовления к отъезду взбодрили тебя, упаковка вещей, устройство дел на работе, внушительная пачка чеков в банке — все это создавало впечатление определенности и целеустремленности; но в ту ночь, сидя в купе пульмановского вагона, ты чувствовал себя одиноким и несчастным, заключенным в своем маленьком ящике солидного дорогого поезда и корчился от страданий, как последний идиот. Ты убегал, как трус, но не это тревожило тебя. Куда ты едешь и что намерен делать? Проект с проблеском надежды теперь казался ребяческим, и пустым, и смешным. Тем не менее ты намеревался выполнить его. Завтра утром… Ты приглашал фантазии, но они не шли к тебе или, вымученные насильно, появлялись безжизненными, как марионетки на веревочках. И с отчаявшимся мазохизмом ты оторвался от них и бросился в мрачную реальность. Ты ехал — от ничего к ничему. Убегал — от ничего, потому что неотчетливо и неосознанно ты почувствовал глубочайшее убеждение, что то, от чего ты так слепо пытаешься убежать, навсегда останется с тобой, упорное, цепкое и вечное; это было в твоем сердце, в твоей крови и костях; не имели значения ни мучения, ни жертвы, ни безумные попытки убежать. У тебя не было никакого выхода.

Но выхода из чего? Господи, что же это было? Ты вдруг с силой ударил себя кулаком по колену, с безумной силой, и закричал, перекрывая грохот поезда: «Но это ужасно, ужасно! Это невыносимо! Клянусь, я что-нибудь сделаю!»

А затем сидел в купе, глядя в темное окно, устыженный и испуганный, всерьез размышляя, не сошел ли ты с ума.

Кот снова пронзительно взвыл, и опять в наступившей после этого тишине, стоя в центре холла при слабом освещении, он услышал звук капель воды, стучавших по раковине. Скорее в силу привычки, чем по необходимости (потому что мог определить его на ощупь), он подошел ближе к свету и посмотрел на ключ, чтобы убедиться, что это был тот самый ключ с двумя крупными зубчиками, другой ключ был от парадного. Он быстро взглянул вверх, когда из передней услышал, как она передвигает по ковру стул ближе к столу, чтобы читать. Это хорошо, значит, она будет сидеть.

«Это хорошо, — подумал он, — что ты хочешь этим сказать, какая разница, давай входи…»

Входи. Да, она будет сидеть, а ты снимешь пальто и шляпу, и она скажет: «Ты сегодня поздно, не забыл принести конфет?» — ты ничего не ответишь, встанешь и будешь смотреть на нее, а потом скажешь: «Мил, на этот раз я намерен добиться от тебя правды», и ты проведешь там час или два, потом оденешься и уйдешь домой… А может, и не пойдешь…

Приблизительно об этом ты думал, когда садился в тот поезд. Ты не произносил в уме слово «дом», но, пытаясь отыскать смысл, в ослеплении вернулся к этой идее. Сначала казалось, что в этом что-то есть. После бессонной ночи ты вышел из поезда ослепительно жарким июльским днем и взял такси до отеля. Несмотря на огромные перемены со времени твоего детства, все здесь казалось знакомым и приветливым, потому что прошло всего два года с тех пор, как ты приезжал сюда на похороны матери. В гостинице тебя никто не помнил, но после ленча, прогуливаясь по Купер-стрит, тебя узнал один из твоих школьных учителей, с которым ты возобновил знакомство в предыдущий приезд, еще ты встретил старого доктора Калпа, поседевшего и ссутулившегося, он потребовал, чтобы ты остановился и поболтал с ним… Вы вспоминали твоего отца…

Ты увидел свой дом, обветшавший, с облезшей краской, но все тот же. Окно в нише, у которого ты сидел зимой, занимаясь алгеброй, колонны над портиком с прикрепленным дверным молотком, место под кленом, где Джейн принимала своих подружек из школы, ставила летом маленький столик для чая, пренебрегая насмешками соседских мальчишек; окно, у которого ты стоял и смотрел на улицу в тот день, когда умер твой отец…

Агент по недвижимости сообщил тебе, что старый дом Сидни, как он его называл, — и это спустя двадцать лет! — сейчас принадлежал мистеру Мейзенстоду из Первого национального банка и сдавался на месяц человеку, которому принадлежала мясная лавка и у которого было восемь детей. Дом можно было купить задешево. На следующий день ты заключил сделку и тут же расплатился чеком на шесть тысяч двести долларов. Но мясник уплатил арендную плату до конца июля и просил, чтобы ему разрешили прожить здесь еще месяц сверх этого. Твоим планам приходилось подождать. Однако ты отправился к подрядчику и условился о полном обновлении дома, о ремонте, покраске, о новой печи и штукатурке — работы должны были начаться первого сентября. К этому моменту ты стал задаваться вопросом: уж не собираешься ли ты здесь жить? Ты отвечал на него уклончиво. В газете, которая теперь стала выходить ежедневно, появилась статья о невероятных усовершенствованиях, которые мистер Уильям Б. Сидни, известный нью-йоркский капиталист, намерен произвести в своем старом фамильном доме на Купер-стрит, который он недавно приобрел. Ничего не оставалось делать, ты бродил по городу, а его жители, по-видимому, недоумевали, какого черта ты здесь делаешь. Ты предпринимал прогулки за город и ходил ловить рыбу на озеро Хармон…