Найо Марш - Убийство под аккомпанемент

– Ты впал в маразм, Джордж?

– Половина женщин Лондона душу бы продали, лишь бы очутиться на месте Фелиситэ.

– Мексиканский оркестрант.

– Отлично устроившийся молодчик. Разбавит твою старую кровь. Это ведь Шекспир, так, Лайл? Насколько я понимаю, он из прекрасной испанской семьи. Идальго или что-то в таком роде, – добавил он неопределенно. – Малый из приличной семьи случайно оказался музыкантом, а ты его за это осуждаешь. Просто тошнит от такого снобизма. – Он повернулся к племяннице: – Я всерьез подумываю отказаться от титула, Лайл.

– Джордж!

– Относительно обеда, Силь. Ты можешь раздобыть для них чего-нибудь съестного или нет? Говори же.

Плечи леди Пастерн передернулись и поднялись. Она глянула на Карлайл, которой почудилось, что во взгляде тетушки блеснула хитрость.

– Прекрасно, Джордж, – изрекла леди Пастерн. – Я поговорю со слугами. Я поговорю с Дюпоном. Очень хорошо.

Лорд Пастерн ответил жене крайне подозрительным взглядом.

– Рад тебя видеть, Лайл, – сказал он, садясь. – Чем занималась?

– Работа в Греции. В фонде помощи голодающим.

– Если бы люди понимали основы диетологии, никакого голода вообще не было бы, – мрачно бросил лорд Пастерн. – Любишь музыку?

Карлайл ответила осторожно и вдруг поняла, что тетушка – напряженным взглядом и поднятием бровей – пытается сообщить ей нечто важное.

– А я всерьез ею увлекся, – продолжал лорд Пастерн. – Свинг. Буги-вуги. Джив. Нахожу, что как раз это не дает мне закиснуть. – Он застучал каблуками по ковру, захлопал в ладоши и гнусавым фальцетом затянул: – Бай-бай, бэйби. Пока, не горюй. Бай-бай, о бэйби, бай.

Открылась дверь, и вошла Фелиситэ де Суз, поразительно красивая молодая женщина с большими темными глазами, широким ртом и таким выражением тонкого лица, мол, сам черт ей не брат.

– Дорогая! – воскликнула она. – Ты просто рай во плоти! – Она с пылом расцеловала Карлайл.

Лорд Пастерн все еще хлопал и напевал. Подхватив мотив, падчерица понемногу начала вести, потом, вытянув палец и им размахивая, стала дирижировать. Они улыбнулись друг другу.

– У тебя очень даже мило получается, Джордж, – сказала она.

Карлайл задумалась, а какое впечатление сложилось бы у нее, будь она совершенно чужой в этом доме. Заявила бы она, как леди Пастерн, что ее дядя эксцентричен до умопомешательства? «Нет, – подумала она, – скорее всего нет. В нем есть какое-то пугающее здравомыслие. Он переполнен энергией, он говорит именно то, что думает, и делает именно то, что хочет делать. Но он – как карикатура на себя самого и не заглядывает дальше следующей минуты и ничего не делает наполовину. Впрочем, – размышляла Карлайл, – кому из нас не хотелось однажды сыграть на большом барабане?»

С жаром, показавшимся Карлайл неубедительным, Фелиситэ бросилась на софу подле матери.

– Ангел! – воскликнула она экспансивно. – Не будь такой гранд-дамой. Мы с Джорджем веселимся!

Выпростав руку, леди Пастерн встала.

– Мне нужно переговорить с Дюпоном.

– Позвони, пусть придет Спенс, – сказал ее муж. – Зачем тебе самой заходить на территорию слуг.

С превеликой холодностью леди Пастерн указала, что при нынешней нехватке продуктов те, кто желает сохранить услуги и добрую волю повара, не посылает ему в семь вечера записку о том, что к обеду будут еще двое. И вообще, вне зависимости от ее великого такта Дюпон скорее всего уволится.

– Он накормит нас обычным обедом, – возразил ее супруг. – Три перемены блюд от мсье Дюпона!

– Очень остроумно, – холодно ответила леди Пастерн. И на том удалилась.

– Джордж! – начала Фелиситэ. – Ты победил?

– Чертовски хотелось бы так думать! В жизни не слышал ничего нелепей. Попробуй пригласить на обед пару человек, и твоя мама разыгрывает из себя леди Макбет. Пойду приму ванну.

Когда он ушел, Фелиситэ с широким беспомощным жестом обратилась к Карлайл:

– Ну и жизнь, милочка! Каждую минуту пляшешь на краю вулкана, никогда не зная, будет ли извержение! Полагаю, ты уже все про меня слышала?

– Кое-что.

– Он безумно привлекателен.

– В каком смысле?

Фелиситэ с улыбкой тряхнула головой.

– От него со мной такое творится, ты, моя дорогая Лайл, даже вообразить себе не сможешь.

– Он, случаем, не ловелас, ну, из тех, что прыгают с цветка на цветок?

– Да прыгай он хоть как мячик в пинг-понге, а я и глазом не моргну. Для меня он просто рай, нет, самый настоящий рай.

– Ну же, Фэ, – пожурила Карлайл. – Все это я уже слышала. Где тут подвох?

Фелиситэ глянула на нее косо.

– О чем ты? Какой подвох?

– В твоих молодых людях всегда есть подвох, дорогая, когда ты ими так бредишь.

Встав, Фелиситэ медленно двинулась в обход комнаты. Закурив сигарету, она играла ею меж пальцами, обхватив при этом ладонью левой руки локоть правой. К тому же сама ее манера сделалась вдруг отстраненной.

– Когда англичане говорят «ловелас», – свысока пояснила она, – то неизменно подразумевают человека, в ком больше шарма и меньше gaucherie[9], чем в среднем англичанине.

– Не могу с тобой не согласиться, но продолжай.

– Конечно, я с самого начала знала, что мама станет дьявольски упираться, – высокомерно заявила Фелиситэ. – C’la va sans dire[10]. И не отрицаю, Карлос чуточку сложен. Слова «это сущий ад, но того стоит» довольно точно описывают ситуацию на данный момент. Но я этого боюсь, правда-правда. Как мне кажется.

– А мне нет.

– Да нет же. – Фелиситэ яростно затрясла головой. – Я обожаю скандалы. Я выросла на скандалах. Вспомни Джорджа. Знаешь, если честно, то, думаю, с Джорджем у меня больше общего, чем было бы с моим родным отцом. По всем рассказам, папа был чересчур range[11].

– Тебе и самой чуточка упорядоченности не помешала бы, старушка. А в чем Карлос сложный?

– Ох, он ревнив, как любовник из испанского романа.

– Не читала ни одного испанского романа, если не брать в расчет «Дон Кихота», и, уверена, ты тоже. Что он делает?

– О Господи, все. Приходит в ярость и в отчаяние, посылает ужасные письма специальной почтой. Вот и сегодня я получила сущий бред a cause de[12]… ну, a cause de на самом-то деле сущего пустяка.

Замолчав, она глубоко затянулась. Карлайл вспомнились сердечные излияния, которые обрушивала на нее по секрету Фелиситэ в те времена, когда училась в монастырской школе, по поводу, как она выражалась, «своих завихрений». Был учитель музыки, который, по счастью, отверг Фелиситэ, и студент-медик, который не отверг. Были братья других девочек и актер, которого она попыталась подстеречь на благотворительном утреннике. Был мужчина-медиум, которого нанял лорд Пастерн в свой спиритуалистический период, и прохиндей-диетолог. Собравшись с духом, Карлайл выслушала нынешнее излияние. По всему выходило: назревает крупный скандал – crise[13], как выразилась Фелиситэ. Она чаще матери вворачивала французские словечки и любила в своих страшных горестях и бедах винить буйный гэльский темперамент.

– …на самом деле, – говорила Фелиситэ, – я даже улыбки ни одной живой душе не бросила, а он уже хватает меня за руки и награждает самым вопиющим взглядом, который начинается у подошв и поднимается к твоему лицу, а после отправляется в обратный путь. И дышит громко, сама знаешь как, – так и пыхтит носом. Не буду отрицать, в первый раз было довольно забавно. Но когда он прослышал про старину Эдварда, мне стало – и до сих пор, надо сказать, остается – не до шуток. И в дополнение ко всему crise.

– Как, еще один кризис? Но какой? Ты не объяснила…

Впервые вид у Фелиситэ сделался чуточку смущенный.

– Он нашел письмо, – выдавила она. – В моей сумочке. Вчера.

– Не хочешь же ты сказать, что он рылся в твоей сумочке? И Бога ради, какое письмо? Ну же, Фэ!

– Не сомневаюсь, тебе этого не понять, – высокомерно ответила Фелиситэ. – У нас был ленч, а у него кончились сигареты. Я отошла припудриться и сказала, пусть возьмет в моем портсигаре. Письмо зацепилось за портсигар, когда он его доставал.

– А он… не важно, что за письмо?

– Знаю, ты сейчас скажешь, что я сошла с ума. Это был черновик письма, которое я послала кое-кому. В нем немного говорилось о Карлосе. Когда я увидела у него в руке письмо, я была жутко потрясена. Я сказала что-то вроде: «Эй, тебе нельзя его читать», и тогда Карлос, разумеется, тут же его вскрыл. Он сказал: «Так».

– Что «так»?

– Само по себе «так». С ним такое бывает. Он латиноамериканец.

– Я думала такое «так» у немцев.

– Какая разница, меня оно все равно пугает. Я занервничала, начала лепетать, попыталась свести все к шутке, но он сказал, что либо может мне доверять, либо нет, а если может, то почему я не разрешаю ему прочесть письмо? Я совершенно потеряла голову и выхватила письмо, а он зашипел. Мы были в ресторане.

– Господи Боже!

– Ну да, знаю. Очевидно, он собирался поднять ужасный шум. И в результате самым лучшим, единственным выходом показалось отдать ему письмо. Я дала ему письмо с одним условием, что он не станет его читать, пока мы не вернемся в машину. Дорога домой была чудовищной. Просто чудовищной.