Марвин Кей - Секретный архив Шерлока Холмса

Посмотрев ему в глаза, я принял вызов.

— Вы хотите знать, видел ли я что-нибудь?

— Да.

— И кому вы об этом расскажете?

— Не я, а вы.

— О чем?

— Вы сами решите, что делать с имеющимися у вас сведениями. Можете изложить их письменно и передать человеку, которому доверяете. В том числе все медицинские факты и вообще все, что вы видели, исключая меня. В обмен на это обещаю никому ничего не рассказывать, слово джентльмена.

— Джентльмена?

Он коснулся цирковой шапочки и громко расхохотался.

— Ну, если не джентльмена, так мужчины. Что скажете?

Я молча смотрел на него.

— Вы мне не доверяете? — осведомился он.

— Вовсе нет.

Я рассказал ему, что видел одного человека (не упоминая, кого именно) выходящим из аптеки, и показал ему место, где встретились Виттория и Рэндалл. Это его заинтересовало. Он хотел знать, где именно они стояли, но я не мог показать точное место, так как мне мешала лошадь. Наш разговор, казалось, пробудил в нем энтузиазм.

— Можете считать, что вы уже принесли пользу, сэр! — воскликнул он и продолжал распространяться обо всем и в то же время ни о чем конкретно. Я начал всерьез предполагать, что этот костлявый болтун безумен. Мне было не по себе — мы стояли между палатками, где нас никто не видел, — но он отошел и стал приподнимать ногой настилы палаток, вглядываясь в грязь под ними. Мне ничего не оставалось, как наблюдать за его действиями, так как я слишком устал, чтобы делать что-то самому.

— Конечно, это нелегко, — заметил он, — но все же легче, чем искать подобное орудие в стоге сена. Как говорят тибетцы, «нет лекарства лучше терпения». Они также говорят, что «хорошим людям нравится слышать правду». Когда-нибудь я намерен посетить Тибет.

Незнакомец продолжал изучать одну полоску грязи за другой. Он делал это невероятно медленно, возможно, давая себе время закончить странную лекцию. Тогда я сомневался в каждом его слове, но спустя годы узнал, что многие из них были абсолютно правдивы. Впрочем, я помню далеко не все.

— У младенцев нет коленных чашечек, — продолжал незнакомец. — Они развиваются от двух до четырех лет. Наши глаза практически не увеличиваются с момента рождения, чего не скажешь о носе и ушах… Смотрите, вот бечевка от пакета!.. У осьминога зрачок прямоугольный, и у козы тоже. Помимо человека, черные лемуры — единственные приматы, у которых бывают голубые глаза. Такие глаза более чувствительны к свету. Глаз страуса больше, чем его мозг. У некоторых людей тоже, судя по их поступкам. У пурпурного зяблика даже глаза красные. Уши у тасманийского сумчатого дьявола розовеют, когда он сердится, а вот у кошки уши никогда не меняют цвет, хотя в каждом из них тридцать два мускула. Зато у людей уши краснеют, а зрачки расширяются, когда… Ага! Что это?

Мой собеседник что-то увидел, но не мог дотянуться до этого предмета, не опуская палатку. Придерживая край палатки ногой, он крикнул:

— Скорее, Уотсон, иголка найдена!

Я пошарил в грязи и вскоре обнаружил маленький стеклянный шприц, испачканный в земле, но абсолютно целый. Положив шприц на ладонь незнакомца, я увидел внутри при солнечном свете остатки жидкости. Мой компаньон тут же извлек поршень, понюхал отверстие и улыбнулся, словно вдохнул цветочный аромат, после чего спрятал шприц в карман куртки.

— Отдайте мне шприц! — потребовал я. — Что там за запах?

— Шприц вам не понадобится, — ответил он. — Даже полиция ничего в нем не обнаружит. Вы ведь помните, из какой аптеки выходил тот негодяй? Это куда важнее. Отправляйтесь туда и спросите продавца, запомнил ли он, как тот человек покупал шприц.

Сначала я подумал, что незнакомец шутит, но он и не собирался возвращать мне находку.

— Идите в аптеку, — сказал он, выведя меня из прохода, — а потом напишите об этой трагедии человеку, которому вы доверяете.

Я выполнил его указания, хотя это явилось безумным окончанием изнурительного дня. Когда молодой продавец вспомнил Рэндалла, я поплелся домой. Все казалось не имевшим никакого смысла. Если бы я не освежился водой из фонтана по дороге, я вряд ли смог бы вернуться дотемна.

Добравшись до своей двери, я обнаружил, что цирковые воришки, воспользовавшись моей рассеянностью, лишили меня последних двух пенсов. Эта небольшая потеря доконала меня окончательно.

У себя в комнате с пообедал вчерашним хлебом и водой из графина. Слишком взволнованный, чтобы спать, заниматься и даже читать, я взял несколько листов бумаги, обмакнул ручку в подаренную отцом чернильницу и начал писать письмо родителям.

Однако беда никогда не приходит одна. Едва я приступил к письму (естественно, не собираясь упоминать в нем о сегодняшних событиях), как перо сломалось и чернила пролились на дешевую бумагу, оставив на ней быстро расползающиеся пятна. Других перьев для ручки у меня не было. Я снял манжеты, стараясь их не испачкать, закатал рукава до локтей и начал экспериментировать с обломком пера на полях. Но ручка соскальзывала, разбрызгивала чернила и упорно не желала писать. Я решил впредь расходовать деньги на пищу, жилье, почтовые расходы, но только не на перья для ручек.

Выбросив промокшие остатки письма, я порылся в ящике, нашел гусиное перо, видавшее лучшие дни, привел его в рабочее состояние при помощи перочинного ножа и начал писать снова, но вскоре обнаружил, что пишу отнюдь не домой:

«Моя дорогая Мэдлин!

Надеюсь, это письмо застанет Вас отдохнувшей телом и душой. Передайте мои наилучшие пожелания Вашей кузине Джейн — без ее заботливого внимания я не мог бы сегодня Вас покинуть, настолько меня беспокоило и беспокоит до сих пор Ваше состояние. Не стану упоминать события, о которых лучше забыть, за исключением того, что мне известно местопребывание Рэндалла в последующие часы. Он отправился в маленькую аптеку (где его хорошо запомнили, благодаря щегольскому наряду), а потом встретился с Витторией наедине в цирке, после чего (я сообщаю об этом с глубочайшим сожалением) артистка упала с лошади, что стоило ей жизни. Это произошло на публике и завтра, вероятно, станет предметом обсуждения всего города. Что же касается действий Рэндалла, то этими сведениями я делюсь только с вами.

Пожалуйста, соблюдайте осторожность, говоря с кем-нибудь об этих событиях, ради Вашей безопасности, моя дорогая кузина, а также безопасности Джейн и даже моей. Надеюсь, что молодой граф будет придерживаться своего обещания относительно ростовщических условий займа, который он предоставил Вашему дяде вскоре после кончины Вашего отца.

Не стану оправдываться за свое сегодняшнее поведение у Вас дома, ибо я придерживался данного Вам слова. Тем не менее моя совесть неспокойна, поэтому умоляю Вас сжалиться над моей мужской гордостью и понять, что Вы окажете мне дурную услугу, если, нуждаясь в чем-либо, не обратитесь за помощью ко мне и не позволите исполнить то, что я считаю своим долгом.

С любовью, становящейся сильнее с каждым днем,

Ваш покорный слуга

Джон Г. Уотсон».

Едва я написал эти строки, как по моему плечу осторожно постучали.

— Пошли, — сказал Холмс. — Все равно в вашей ручке кончаются чернила. Мы должны засвидетельствовать наше почтение…

— Почтение? — Это слово пробудило меня от грез. — Кому?

— Живым, друг мой. Мы ведь с вами трудимся ради живых. Поговорим по дороге.

Захлопнув мою книгу, Холмс взял у меня ручку, закрыл ее и положил мне в карман. Прежде чем я успел поблагодарить его за удивительный подарок, он взял меня за руку, поднял со стула и вывел из комнаты.

Мы шли по Бейкер-стрит, когда я остановился и удивленно спросил:

— Интересно, когда зашло солнце?

— Как обычно, на закате, — сухо ответил Холмс. — Пошли.

— Да, но… — Я потянулся за часами, забыв, что Мэри недавно отнесла их к часовщику для чистки и ремонта. Сколько же времени я пробыл в трансе? — Право, Холмс, я должен знать…

— Должны знать, когда садится солнце? Этот вопрос стар, как мир, мой дорогой Уотсон. Пойдем дальше, и я вам отвечу. — Мы свернули на Оксфорд-стрит, и при виде обувного магазина Латимера я успокоился, зная, что скоро увижу большие, как уличный фонарь, часы перед зданием банка.

Холмс продолжал говорить:

— Иудаизм придает большое значение времени захода солнца — все праздники, даже каждый новый день, начинаются на закате. Согласно обычаю, моментом захода солнца считается тот, когда вы перестаете отличать черную нитку от красной. Я восхищаюсь подобной точностью, а вы?

В другой раз я нашел бы это весьма интересным, но тогда я мог только уставиться на банковские часы. Они показывали четыре. Неужели это правда? Должно быть, часы сломались! Но бронзовая секундная стрелка быстро вращалась по эмалированному циферблату. Я посмотрел на небо, черное, как сажа. На улице не было никого, кроме нас, как будто мы одни пережили солнечное затмение.