Анна Грин - Кто убийца?

Сказав это, свидетель опустил голову и с видимым волнением ожидал дальнейших вопросов.

– Она просила вас объяснить ей устройство револьвера? Что вы хотите этим сказать?

– Она просила объяснить, как надо его заряжать, целиться и стрелять.

Точно молния, у всех блеснула одна и та же мысль, — присутствующие переглянулись между собой, и даже коронер не мог скрыть впечатления, произведенного на него этим ответом, и с сожалением посмотрел на секретаря, который, казалось, был совершенно подавлен тем, что` ему пришлось рассказать.

– Мистер Харвелл, — произнес он, — вам есть что прибавить к своим показаниям?

Секретарь грустно покачал головой.

– Грайс, — прошептал я, дотрагиваясь до руки сыщика, — если можете, убедите меня в том…

Но он не дал мне докончить, сказав лишь:

– Коронер сейчас пошлет за обеими дамами. Если хотите оказать им услугу и быть им полезным в эту тяжелую минуту, будьте, мой друг, наготове.

Эти слова сразу вернули меня на землю. И о чем я думал до сих пор? Теперь я видел перед собой только двух несчастных девушек, в безмолвном горе склонившихся над трупом человека, который заменил им отца.

Когда коронер объявил, что сейчас начнется допрос обеих племянниц покойного, я смело выступил вперед и объявил, что в качестве ближайшего друга семьи — да простит мне бог эту невинную ложь — прошу позволить отправиться за девушками, которых я и сопровожу сюда. Глаза всех присутствующих устремились на меня, и я испытал смущение как человек, неожиданно возбудивший внимание целого общества.

Но просьба моя была удовлетворена, и минуту спустя я уже находился на лестнице, ведущей на верхний этаж. В ушах моих звучали слова Грайса: «Третий этаж, первая дверь от лестницы; обе барышни уже ждут вас».

Я поднялся по лестнице и невольно вздрогнул, когда поравнялся с библиотекой: мне казалось, что вся она покрыта какими-то таинственными знаками. Я стал подниматься еще выше, и, не знаю почему, мне на ум пришли слова, сказанные когда-то моей матерью: «Сын мой, помни о том, что женщина, с именем которой связана какая-нибудь тайна, может быть интересна как объект наблюдения, но из нее никогда не выйдет хорошей подруги жизни».

Без сомнения, это было очень благоразумное предостережение, но оно вовсе не подходило к настоящему случаю, поскольку я совершенно не собирался увлечься какой-нибудь из этих барышень… Но, несмотря на желание позабыть о словах матери, они преследовали меня, пока я не дошел до комнаты, о которой говорил Грайс. На минуту я остановился возле двери, чтобы собраться с духом. Едва я успел поднять руку, чтобы взяться за дверную ручку, как до моего слуха ясно долетели слова, смысл которых не мог не показаться мне зловещим…

– Я, конечно, не говорю, что ты сделала это собственными руками, но твое сердце, твоя голова, твоя воля, без сомнения, принимали в этом участие, и я считаю своим долгом сказать тебе это!

Точно пораженный молнией, я отшатнулся. Передо мной разверзлась какая-то бездна ужаса и порока. Я еще не успел принять решение, что мне делать, как вдруг почувствовал, что кто-то дотронулся до моей руки; обернувшись, я увидел рядом с собой Грайса. Он стоял, приложив палец к губам, на лице его читалось глубокое сострадание.

– Тише, — прошептал он, — я вижу, вы начинаете понимать, куда попали. Придите в себя и вспомните, что нас ждут внизу.

– Но кто это говорил?

– Это мы сейчас узнаем, — ответил сыщик и, не обратив внимания на мой умоляющий взгляд, распахнул дверь.

Мы вместе вошли в комнату. Передо мной открылось чарующее зрелище: голубые портьеры, голубые ковры, голубые обои — все это производило такое впечатление, как будто лазурное небо спустилось в мрачную темницу. Ослепленный этим неожиданным блеском и светом, я машинально сделал несколько шагов вперед и остановился, пораженный открывшимся моим глазам зрелищем.

В голубом кресле, обитом атласом, сидела очаровательная молодая женщина. Судя по всему, это она только что произнесла услышанные нами ужасные слова. Она была бледна, нежна и прелестна, как лилия. На ней был палевый пеньюар, легкими складками обрамлявший великолепную фигуру. Чистый лоб поражал правильностью линий; над ним, как корона, возвышались белокурые косы. Одной рукой она опиралась на ручку кресла, другой указывала на что-то в дальнем углу комнаты. Это явление было так неожиданно, так прекрасно, так необычайно, что мне показалось, будто я вижу одну из знаменитых пророчиц древности, олицетворяющую гнев и укор.

– Это мисс Мэри Левенворт, — прошептал мне на ухо мой всезнающий спутник.

«Ах, это мисс Мэри», — подумал я с невольным облегчением. Это прелестное создание не было, значит, Элеонорой, которая умела заряжать револьвер, целиться и стрелять из него.

Я повернул голову и посмотрел в том направлении, куда указывала вытянутая рука Мэри, которая осталась в том же положении, словно окаменев при нашем неожиданном появлении, прервавшем бурную сцену между девушками. Я обернулся и увидел… Нет, перо мое отказывается передавать то, что я увидел. Элеонору должен описать кто-нибудь другой, не я.

Я мог бы потратить полдня, рассказывая о тихой прелести, совершенстве форм, миловидности лица Мэри Левенворт, но описать Элеонору! Что-то притягательное и вместе ужасное, величественное и в то же время страстное было в той, кого я увидел, и в то же мгновение я забыл ее прелестную кузину и видел перед собой Элеонору, одну Элеонору. При нашем появлении она стояла около столика, обернувшись к кузине; одна рука ее была прижата к груди, другой она опиралась на столик. У нее был такой вид, словно она готовилась отразить нападение. Я не успел еще справиться с чувством глубокого волнения, как вдруг девушка повернулась ко мне, и наши взгляды встретились. До тех пор она стояла в гордой позе женщины, готовой принять брошенный ей вызов, но в эту минуту в ее глазах я прочел невыразимое страдание и, как мне показалось, понял, что происходит в ее душе.

Ее кузина, первой оправившаяся от неожиданности, в это время подошла ко мне и, протягивая руку, сказала:

– Вы мистер Рэймонд, не правда ли? Как любезно с вашей стороны, что вы пришли. — И добавила: — Вы, вероятно, хотели сообщить, что нас ждут внизу?

Это был тот же голос, который мы слышали, стоя за дверьми, но на этот раз он звучал ласково, почти заискивающе. Я бросил быстрый взгляд на своего спутника, чтобы узнать, какое впечатление произвела на него эта сцена; он низко поклонился Мэри, с таким видом, будто извинялся, что побеспокоил девушку. На кузину ее Грайс совсем не смотрел, хотя глаза Элеоноры были устремлены на него с отчаянием и мольбой.

Я настолько хорошо знал Грайса, что мне нетрудно было объяснить себе его абсолютное невнимание к той, которая, казалось, умирала от страха и неизвестности. Поддавшись порыву сострадания, я совершенно забыл о вопросе Мэри и собирался уже подойти прямо к ее кузине. В эту минуту рука Грайса тяжело опустилась на мое плечо, и он громко сказал:

– Мисс Левенворт говорит с вами.

Это вернуло мне самообладание. Я повернулся спиной к Элеоноре, которая одновременно и очаровала меня, и внушила мне ужас, и, подойдя к ее кузине, предложил ей руку. В эту минуту в гордом лице Мэри Левенворт будто что-то дрогнуло, и она улыбнулась такой улыбкой, какой я ни до этого, ни впоследствии не видел больше ни у одной женщины: так улыбаться умела только она. Девушка посмотрела на меня с кроткой, трогательной мольбой и прошептала:

– Вы очень добры, я действительно нуждаюсь в поддержке и участии. Нас постигло такое ужасное горе, а моя кузина, — в глазах ее мелькнуло беспокойство, — ведет себя сегодня как-то странно и непонятно для меня.

«Куда пропала та грозная, возмущенная пророчица, которую я видел в первую минуту нашего появления в комнате? — невольно подумал я. — Может быть, она хочет отвлечь наше внимание или старается изменить впечатление, произведенное на нас ее ужасными словами, которые, как она могла предполагать, мы услышали».

Но в скором времени Элеонора снова всецело приковала к себе мое внимание; я видел, что она тоже успела овладеть собой, но не в той степени, как ее кузина: Элеонора шла с трудом, и рука ее, опиравшаяся на руку Грайса, сильно дрожала.

«И зачем только я вмешался в это дело», — подумал я про себя, но тут мысли мои приняли какое-то странное течение, и я тотчас в душе поблагодарил судьбу, что именно мне, а не кому-нибудь другому пришлось услышать те роковые слова.

Мы медленно спустились по лестнице и наконец очутились в комнате, где нас ждали с весьма понятным нетерпением. Когда я снова сел на свое место, мне показалось, что с тех пор, как я покинул эту комнату, прошло по крайней мере несколько лет, — так много может человеческое сердце пережить и испытать в продолжение нескольких минут.