Дороти Сэйерс - Встреча выпускников

— А что случилось с той женщиной — как там её — Пибоди? Фрибоди? Той, которая всегда торжественно заявляла, что её главная цель в жизни стать экономкой в Шрусбери?

— О, Господи! Она абсолютно помешалась на какой-то новой религии и вступила в какую-то экстраординарную секту где-то там, где ходят в набедренных повязках, в Доме Любви под кокосами и грейпфрутами. Это если ты имеешь в виду Бродриб.

— Бродриб, я знала, что это похоже на Пибоди. Только представить, что это произошло именно с нею! Настолько практичная и всегда в тёмно-коричневом форменном одеянии.

— Реакция, полагаю. Подавляемые эмоциональные инстинкты и всё такое. Знаешь ли, внутри она была ужасно сентиментальна.

— Знаю. Она вынюхивала всё вокруг. Была, своего рода, полицией для мисс Шоу. Возможно, мы все тогда были под колпаком.

— Ну, говорят, нынешнее поколение от этого не страдает. Никаких запретов ни по какому поводу.

— О, не надо, Фиби. У нас было достаточно свободы. Не как в годы до присуждения степеней женщинам. Мы не были монашенками.

— Нет, не были, но мы родились достаточно задолго до войны, чтобы почувствовать некоторые ограничения. Мы унаследовали хоть какое-то чувство ответственности. И Бродриб вышла из жутко упёртых доморощенных позитивистов, унитаристов, пресвитериан или чего-то в этом роде. А нынешние, знаешь ли, — настоящее поколение войны.

— Да, они такие. Ну, не знаю, имею ли я право бросить камень в Бродриб.

— О, дорогая! Это же совсем другое дело. Одни вещи естественны, другие — не уверена, но здесь, мне кажется, имеет место полное вырождение серого вещества. Она даже написала книгу.

— О Доме Любви?

— Да. И ещё Высшая Мудрость, Прекрасные Мысли и всё такое. И отвратительный синтаксис.

— Господи, это же ужасно, правда? Я не могу понять, почему нетрадиционные религии оказывают такой жуткий эффект на грамматику.

— Боюсь, начинается своего рода интеллектуальная гниль. Но что из них является причиной чего, или они обе являются признаками чего-то ещё, я не знаю. А что скажешь о психотерапии Триммер и о Хендерсон, увлёкшейся нудизмом?

— О нет!

— Это факт. Вон она — за следующим столом. Именно поэтому она такая загорелая.

— А её платье так ужасно скроено. Полагаю, если невозможно ходить голой, нужно одеваться как можно хуже.

— Я иногда задаюсь вопросом, не повредила ли бы многим из нас такая небольшая, нормальная, здоровая порочность.

В этот момент мисс Моллисон, сидящая через три человека на этой же стороне стола, наклонилась над своими соседями и что-то прокричала.

— Что? — в ответ заорала Фиби.

Мисс Моллисон наклонилась ещё больше, сдавливая Дороти Коллинз, Бетти Армстронг и Мэри Стоукс так, что те начали задыхаться.

— Я надеюсь, что мисс Вейн не рассказывает вам ничего слишком чудовищного?

— Нет, — громко сказала Харриет. — Это миссис Бэнкрофт леденит мою кровь.

— Как?

— Рассказывая мне истории о жизни нашего выпуска.

— О! — в смущении крикнула мисс Моллисон. Подача ягнёнка с зелёным горохом нарушила разговор и разбила группу, в результате чего соседи мисс Моллисон вновь смогли дышать. Но к ужасу Харриет, вопрос и ответ, казалось, открыли шлагбаум перед смуглой, решительной женщиной в больших очках и с гладко уложенными волосами, которая сидела напротив неё и теперь наклонилась и сказала с резким американским акцентом: «Не уверена, что вы меня помните, мисс Вейн. Я пробыла в колледже только один семестр, но я узнаю вас где угодно. Я всегда рекомендую ваши книги своим друзьям в Америке, стремящимся изучить британский детективный роман, потому что ваши произведения мне ужасно нравятся».

— Это очень любезно с вашей стороны, — тихо произнесла Харриет.

— И у нас есть очень хороший общий знакомый, — продолжала леди в очках.

«О, небеса! — подумала Харриет. — Какой ещё зануда будет вытянут на свет в этот раз? И кто эта ужасная женщина?»

— В самом деле? — громко сказала она, пытаясь выиграть время, пока рылась в памяти. — И кто же это, мисс…

— Шустер-Слатт — прозвучал в её ухе голос Фиби.

— …Шустер-Слатт. (Конечно. Прибывшая в первый летний семестр Харриет. Предполагалось, что она изучает право. Бросила после единственного семестра, поскольку условия в Шрусбери слишком ограничивали свободу. Присоединилась к домашнему обучению и милостиво исчезла из её жизни.)

— Как это замечательно, что вы помните моё имя. Да, вы удивитесь, когда я скажу, что по своей работе я встречаю так много представителей вашей британской аристократии.

«Вот дьявольщина!» — подумала Харриет, а скрипучий голос мисс Шустер-Слатт перекрыл даже окружающий шум.

— Ваш изумительный лорд Питер. Он был так добр ко мне и ужасно заинтересовался, когда я сказала, что училась в одном колледже с вами. Думаю, он просто прекрасный человек.

— У него очень хорошие манеры, — сказала Харриет. Но нюанс был слишком тонким.

Мисс Шустер-Слатт продолжила атаку: «Он был просто великолепен со мной, когда я рассказала ему всё о своей работе. — (Интересно, о чём речь, подумала Харриет.) — И, конечно же, я хотела услышать всё о его волнующих детективных приключениях, но он был слишком скромен, чтобы рассказывать. Пожалуйста, скажите, мисс Вейн, он носит этот симпатичный небольшой монокль из-за зрения, или это просто дань древнеанглийской традиции?»

— У меня никогда не хватало дерзости  спросить его, — пожала плечами Харриет.

— Ну разве это не ваше вечное британское умалчивание! — воскликнула мисс Шустер-Слатт, но в это время  Мэри Стоукс, вклинилась возгласом: «О, Харриет, правда, расскажи нам о лорде Питере! Он, должно быть, совершенно очарователен, если похож на свои фотографии. Ты ведь знаешь его очень хорошо, не так ли?»

— Я работала с ним по одному делу.

— Это, наверное, было ужасно захватывающим. Правда, расскажи нам, каков он.

— Понимая, — сказала Харриет с сердитыми и отчаянными интонациями, — что он вытащил меня из тюрьмы и, вероятно, спас от виселицы, я, естественно, вынуждена была найти его восхитительным.

— О! — сказала Мэри Стоукс, вспыхивая алой краской и стараясь не встречаться взглядом с Харриет, как будто удар был нанесён именно ей. — Прости, я не подумала…

— Чего там, — сказала мисс Шустер-Слатт, — боюсь, это я была очень, очень бестактной. Мать всегда говорила мне: «Сейди, ты самая бестактная девочка, которую мне не повезло встретить». Но я энтузиастка. Меня несёт. Я не останавливаюсь, чтобы подумать. То же с моей работой. Я не считаюсь с собственными чувствами, я не считаюсь с чувствами других людей. Я иду напролом, требую того, чего хочу, и обычно добиваюсь желаемого.

После чего мисс Шустер-Слатт, с несколько большим чувством, чем от неё можно было ожидать, торжественно повернула беседу к своей собственной работе, которая, как оказалось, имела некоторое отношение к стерилизации неугодных и стимуляции супружества среди интеллигенции.

Тем временем несчастная Харриет сидела, спрашивая себя, какой дьявол в неё вселился, чтобы при простом упоминании об Уимзи выставить на всеобщее обозрение каждую неприятную черту её характера. Он не причинил ей вреда, он всего лишь спас её от позорной смерти, предложил непоколебимую личную преданность и никогда не требовал и не ожидал её благодарности. Некрасиво, что её единственной реакцией стал взрыв негодования. «Факт, — подумала Харриет, — что у меня есть дрянной комплекс неполноценности, но, к сожалению, то, что я про него знаю, не помогает мне от него избавиться. Возможно, Питер  мне бы  понравился, если бы мы встретились на равных…»

Директриса постучала по столу. На Холл опустилась желанная тишина. Спикер поднялась, чтобы предложить тост за Университет.

Она говорила серьёзно, разворачивая большой свиток истории, защищая гуманитарные науки, провозглашая Pax Academica[19]  миру, который терроризирован беспорядками. «Оксфорд назвали домом проигранного дела: если любовь к учению ради него самого — это проигранное дело повсюду в мире, давайте проследим, чтобы по крайней мере здесь она обрела свой надёжный дом».

«Великолепно, — подумала Харриет, — но это не война». А затем, благодаря своему воображению, переплетающемуся с произносимыми словами и вновь вырывающемуся на свободу, она взглянула на всё это как на Священную войну: всё это дико неоднородное и даже немного абсурдное собрание из болтающих женщин, сплавленное в корпоративное единство друг с другом и с любым мужчиной и женщиной, для кого ум значит больше, чем материальная выгода, представляет собой воинов, стремящихся защитить цитадель, в которой находится Душа Человека, а личные различия забываются перед лицом общего врага. Быть верным призванию, несмотря на безумие, которое охватывает порой в полной эмоциями жизни, — вот путь к духовному миру. Как можно было чувствовать себя скованным, будучи свободным гражданином такого великого города, или оскорблённым там, где все имеют равные права?