Морис Леблан - Канатная плясунья

— Иоланта-Изабелла-Доротея, княжна д’Аргонь, родилась в Аргони. 14 октября 1900 года, законная дочь Жана Мореско, князя д’Аргонь, и жены его Жесси Варен.

Сомнений быть не могло. Теперь этим неожиданным открытием прекрасно объяснялось все, что казалось до сих пор необъяснимым в манерах и поведении Доротеи.

— Иоланта? Вы — маленькая Иоланта, о которой так много рассказывал нам Жан д’Аргонь? — говорила взволнованная графиня.

— Он меня очень любил. Мы не могли жить постоянно вместе, но от этого моя любовь не становилась меньше.

— Нельзя было не любить его. Я встречалась с ним только два раза, в Париже, в начале войны. Веселый, жизнерадостный. Как вы, Доротея. У вас много общего… Глаза… Улыбка.

Доротея показала две фотографические карточки.

— Его портрет. Узнаете?

— Как же не узнать? А кто эта дама?

— Моя мать. Она давно умерла. Отец страстно любил ее.

— Да, да, знаю. Она когда-то была актрисой. Я вспоминаю. Мы с вами поговорим обо всем, правда? Но прежде всего скажите: как вы очутились здесь? Почему?

Доротея рассказала, как она увидела на дорожном столбе слово «Роборэй», которое повторял умирающий отец.

Начавшуюся было завязываться между графиней и Доротеей беседу прервал граф Октав.

Доротея была довольна. Она победила, добилась своего. Сейчас ей расскажут то, о чем она хотела знать. Сидевшая рядом с ней графиня дружески жала ей руку. Рауль тоже казался другом. Все шло хорошо. Оставался, правда, еще бородач Эстрейхер, стоявший в стороне и не спускавший с Доротеи злых глаз. Но, уверенная в себе, обрадованная победой, Доротея не считала нужным думать об опасности.

— Мадемуазель, — начал граф Шаньи, — нам, то есть мне и моим кузенам, представляется необходимым, раз вы являетесь дочерью Жана д’Аргонь, ввести вас в круг дел, о которых он знал и в которых принял бы участие, если бы не помешала смерть. Больше того, нам известно, что он сам хотел вовлечь вас в это дело.

Он сделал паузу, довольный началом своей речи.

— Мой отец Франсуа де Шаньи, мой дед Доминик де Шаньи и мой прадед Гаспар де Шаньи, все жили в уверенности… как бы это сказать… что у них под боком находятся громадные богатства, и каждый из них думал, что именно ему суждено будет ими завладеть. Эта надежда быта тем приятнее, что со времен революции материальное благосостояние дома графов де Шаньи было подорвано. На каких основаниях строили мои предки столь радужные надежды? Ни Франсуа, ни Доминик, ни Гаспар де Шаньи не могли ответить определенно на этот вопрос. Все покоилось на каких-то туманных легендах, которые не обозначали точно ни характера богатства, ни происхождения его, но все одинаково связывали его с именем Роборэй. Эти легенды не могли относиться к очень давним временам, потому что замок, исстари называвшийся просто «Шаньи», лишь в царствование Людовика XVI был назван «Шаньи-Роборэй». В какой связи находилось это переименование с толками о скрытых богатствах, сказать невозможно… Так или иначе, но к моменту начала войны я решил привести в лучшее состояние замок Роборэй и предполагал в нем поселиться, хотя к тому времени, я не стыжусь признать это, мой брак с мадам де Шаньи позволял мне с меньшим нетерпением ждать так называемых богатств.

Сделав этот сдержанный намек на способ, которым он позолотил свой заржавевший герб, граф слегка улыбнулся и продолжал:

— Я думаю, не нужно вам говорить, что во время войны граф Октав де Шаньи исполнил долг честного француза. В 1915 году в чине пехотного лейтенанта я был в отпуске в Париже и благодаря целому ряду случайностей и совпадений познакомился с тремя лицами, которых раньше не встречал и о родственных связях которых с домом Шаньи-Роборэй узнал совершенно неожиданно. Это были отец Рауля полковник Жорж Давернуа, Максим Эстрейхер и, наконец, Жан д’Аргонь. Мы все четверо оказались дальними родственниками. И вот однажды в разгаре беседы мы, к большому удивлению каждого из нас, узнаем, что предание о спрятанных богатствах существует во всех четырех семьях. Отцы и деды Жоржа Давернуа, Эстрейхера и Жана д’Аргонь надеялись на получение каких-то сказочных богатств. Все были твердо убеждены, что богатства явятся, и все под влиянием этого твердого убеждения залезали в долги. Но из нас четверых никто не знал никаких подробностей, не имел ни доказательств, ни указаний.

Граф снова сделал эффектную паузу.

— Выло, впрочем, одно единственное указание. Жан д’Аргонь вспоминал, что у его отца была золотая медаль, которой он при жизни придавал какое-то особое значение. Но он умер от несчастного случая на охоте и ничего не успел сказать сыну. Однако Жан д’Аргонь утверждал, что на медали была какая-то надпись и что в надписи было — он это хорошо помнил — слово «Роборэй», то есть название этого замка. Куда делась медаль, Жан д’Аргонь не знал, но говорил нам о намерении порыться в ящиках и чемоданах, которые ему удалось перед неприятельским нашествием вывезти из своего имения. Так как все мы были порядочными людьми, мы торжественно поклялись друг другу, что все касающееся отыскания пресловутого клада будет предпринято нами сообща и поровну разделено между всеми, если провидению будет угодно помочь нам в поисках. Срок отпуска Жана д’Аргонь истекал, и он уехал.

— Это было в конце 1915 года? — спросила Доротея. — Мы с папой вместе провели неделю. Лучшую неделю в моей жизни. Больше я уже не видела его.

— Совершенно верно, в конце 1915 года, — подтвердил граф Шаньи. — Через месяц Жан д’Аргонь был ранен на северном фронте, эвакуирован в Шартр, откуда он прислал нам большое письмо, оставшееся не дописанным до конца.

Графиня хотела его остановить, но граф сухо и твердо сказал:

— Нет, нет. Его надо прочитать.

— Может быть, вы правы, но все-таки…

— Чего вы боитесь, графиня? — спросила Доротея.

— Я боюсь, что вам это причинит лишнее огорчение. В конце письма говорится…

— О том, что мы обязаны ей сообщить, — решительно заявил граф.

Он вынул из бумажника и развернул письмо со штемпелем Красного Креста. Сердце Доротеи сжалось. Она узнала почерк отца. Графиня еще крепче сжала ее руку. Взгляд Рауля Давернуа стал еще сочувственнее. Внимательно слушала она, как граф читает письмо:

«Мой дорогой Октав!

Успокою вас прежде всего насчет моей раны. Ничего серьезного. Осложнений быть не может. Все скоро пройдет, так что и говорить об этом не стоит. Напишу лучше вам о моей поездке в Бар-ле-Дюк.

Не буду вас томить, Октав, и сразу же сообщу, что поездка не была бесплодной. После долгих и терпеливых поисков в груде разного хлама я нашел ее, драгоценную медаль. Покажу ее вам, когда немного поправлюсь и приеду в Париж. Чтобы вас заинтриговать, придержу покуда в секрете надпись на одной стороне медали, а что касается другой, то на ней выгравирована латинская фраза: „In robore fortuna“. Эти слова можно перевести так: „Богатство в стойкости души“, но слово „robore“, несмотря на некоторую разницу в написании (Roborey) заключает в себе, несомненно, намек на замок, где спрятано богатство (fortuna), о котором говорят наши семейные предания.

Итак, мой дорогой Октав, мы сделали еще один шаг к разрешению загадки. Нам повезло. Совершенно неожиданную и очень своеобразную помощь мы можем получить от одной молодой особы, с которой я недавно провел несколько восхитительных дней… Я говорю о своей милой дочке Иоланте.

Вы знаете, мой друг, как часто я жалею, что мне не удается быть таким внимательным отцом, каким я хотел бы быть. Я слишком глубоко любил мать Иоланты. После ее смерти я находил единственное утешение в скитаниях по всему свету.

Иоланта жила под наблюдением слуг, в воспитании предоставленная почти сама себе; деревенский священник давал ей уроки, но еще больше уроков взяла она сама у природы, играя с животными, возясь с цветами. Выросла девочка жизнерадостная и вдумчивая. Каждый раз, когда я приезжал в Аргонь, она меня удивляла бездной здравого смысла и начитанностью. Теперь я застал ее в Бар-ле-Дюке, в походном госпитале, куда она по собственной инициативе поступила сиделкой. Ей едва минуло пятнадцать лет, но вы не можете представить, каким влиянием и уважением пользуется она у окружающих. Обо всем она рассуждает, как взрослый человек, все решения принимает самостоятельно, умеет оценивать вещи и события не только по их наружному виду, но и по внутреннему содержанию.

„У тебя, — сказал я ей, — глаза кошки, которая видит и в темноте“.

Мой дорогой Октав, когда кончится война, я привезу вам Иоланту, и я уверен, что мы все, вы и остальные наши друзья, с ее помощью добьемся блестящих результатов…»

Граф остановился. Доротея печально улыбалась, взволнованная и смущенная словами письма. Она спросила:

— Это не все?

— Письмо на этом обрывается, — отвечал граф. — Оно датировано 15-м января 1916 года, но было послано только 30-го. По разным причинам оно меня сразу не застало, и я получил его лишь через две недели. Впоследствии я узнал, что у Жана д’Аргонь в тот же вечер, 15-го января, был сильный приступ лихорадки, явившийся результатом засорения раны.