Элен Макклой - Шаг в четвертое измерение

— Это Крэддох-хауз, где я живу, — сказал Джонни. — Можете дальше не провожать.

И не мог не улыбнуться. Я ожидал большей находчивости в его попытках поскорее избавиться от меня.

— Ну раз я дошел до этого места, то могу проделать и остаток пути.

С торфяного поля мы вступили на покрытую гравием дорожку.

— Крэддох-хауз принадлежит лорду Нессу, не правда ли? — продолжал я его расспрашивать.

— Да. Ему принадлежит вся долина. Мой отец арендует у него этот дом. Он жил здесь во время войны. Тогда все было гораздо веселей.

Джонни, казалось, на самом деле тосковал о «веселье».

— Знаете ли вы, что однажды Далриада подверглась воздушной бомбардировке? Конечно, они метили в военно-морскую базу, но разбомбили дом для эвакуированных детей и лагерь для военнопленных. Правда, смешно? Боши сбрасывают бомбы на своих же солдат в лагере для военнопленных?

— Ну теперь, слава Богу, все кончилось… — начал было я.

— Нет, не кончилось! — страстно, с надрывом воскликнул он.

— Что ты имеешь в виду? — я повернулся к нему. Он отвел свои глаза от моих.

— Начнется еще одна война.

Он сказал это деловым тоном, но была в нем какая-то догматическая убежденность. Голос нового поколения? Или же просто повторение того, что слышано от старших? Всегда трудно установить, когда мальчик начинает думать самостоятельно.

Снова я забыл, что уже больше не психиатр.

— Так поэтому ты постоянно убегаешь из дома?

— Нет, не поэтому.

Он отмахнулся от моего вопроса.

— Какой смысл беспокоиться о том, что от тебя не зависит? Пытаться остановить войну — это все равно что пытаться остановить ветер, не так ли? Zeitgeist?

Джонни бросил на меня подозрительный взгляд.

— Что это такое?

— Немецкое слово, означающее германскую идею.

— Я не слишком знаю немецкий.

Я попытался дать перевод, который был бы понятен четырнадцатилетнему мальчику, «Zeit», или «время», должно обладать своим «Geist», или духом, независимым от разума каждого человека, каждого индивидуума. Войны и другие великие массовые движения в истории, катаклизмы являются проявлением этого всемирного ума. Это освобождает как народы, так и отдельных людей от нравственной ответственности. И в этом, судя по всему, заключается твоя идея.

— Этого не может быть, — резко возразил он, — так как я никогда не слыхал о «Zeit» — или как вы это там называете.

Мы подошли к дому. Он был кирпичный, с арками из местного гранита перед входом и французскими окнами, расположенными по обе стороны от него. На верхнем этаже еще один ряд окон выходил на низкие каменные балконы, расположенные по всему красивому фасаду.

Джонни поднял руку, чтобы нажать кнопку звонка, затем вдруг передумал.

— Что с тобой? — спросил я его. Он умоляюще поглядел на меня.

— Я так устал… от вопросов.

Я завершил дискуссию, позвонив собственноручно в дверь.

Едва я надавил на кнопку звонка, как послышались чьи-то шаги. Вероятно, в этот момент кто-то проходил через холл. Дверь отворилась. Под тенью широкой арки появилась девушка, ее силуэт выделялся на фоне яркого света единственной лампы, стоявшей на перилах широкой лестницы позади меня. Силуэт был легкий, воздушный, она была довольно высока, с небольшой, вскинутой кверху головой, классические линии которой не нарушались кудряшками.

— Джонни… — Она не произнесла, а скорее выдохнула это имя.

Внезапно явившееся видение блудного сына, казалось, лишило ее всех сил. Она дотронулась рукой до рукава его куртки, словно нужно было пощупать его, чтобы убедиться, что перед ней — реальный человек, а не плод се галлюцинаций.

Мальчик, отдернув руку, проскользнул мимо нее в холл. Когда он вошел в круг света, отбрасываемый лампой, то метнул в ее сторону косой, сердитый взгляд; его глаза сузились, а детские губы искривились в вызывающей, мятежной улыбке.

— Алиса, что случилось?

Голос раздался откуда-то сверху. Лампа отбрасывала свет на пол из черно-белого мрамора, на котором обувь обитателей отполировала узенькую тропинку от лестницы до двери. Но наверху царил сумрак. В нем, на лестничной площадке, вспышкой промелькнуло что-то белое.

— Джонни! — это был крик, вырвавшийся из глубины души, вопль свидетельствующий о нескрываемом чувстве, вопль пронзительный, вибрирующий. Белое пятно закружилось в вихре, и чьи-то легкие ноги побежали по лестнице. Это была женщина, и она тоже была высокой, а лицо такое же белое, как и свободная ночная рубашка. Ее потемневшие то ли от усталости, то ли от волнений веки оттенили глубину черных, трагических глаз. У нее было скорее красивое, чем миловидное лицо, и она могла бы показаться более молодой, если бы не седина на висках и припорошенные, словно древесной золой, темные волосы.

— Джонни, мой самый дорогой сын, как ты только мог!

Чуть преклонив колени, она заключила его в объятия. Он подчинился без особой любезности. Даже по затылку можно было судить о его упрямом сопротивлении. Я отвернул в сторону глаза, словно передо мной происходило то, на что мне нельзя было смотреть. Ни одна трагедия в мире не может быть такой саднящей и непристойной, как трагедия ненужной любви, и особенно, любви матери. Подчиняясь инстинкту, я хотел предположить, что этой трагедии здесь не было. Но было уже поздно. Я уже мог заключить, что Джонни Стоктон свою мать не любит. Это не было смущение подрастающего мальчика, который, начиная чувствовать себя мужчиной, стремится уклониться от всяких проявлений чувств на людях. Нет, его неприязнь проявилась немедленно, и она была глубокой.

И это тревожило меня больше, чем все остальное. Моя работа научила меня по достоинству оценить утверждение Ферриани, что наиболее безнадежные случаи преступлений среди несовершеннолетних наблюдаются у детей, не испытывающих никакой любви к матери. Кроме того, в Европе наименьший психологический урон от бомбардировок получили тс дети, которых связывали самые счастливые отношения с матерями…

— Не хотите ли войти?

Я совсем забыл о присутствии девушки. Я видел только блеск ее глаз, там, в тени, где она стояла. Я не знал, что ответить, опасаясь, как бы не досадить хозяевам. Но она продолжала низким торопливым голосом:

— Проходите, пожалуйста!

Когда я вошел в холл, Джонни удалось выскользнуть из объятий матери. Она выпрямилась и смотрела на него сверху своими темными, бесконечно грустными глазами. Но он на нее не глядел. Опустив голову, он вперился в пол.

— Где ты был?

— А… здесь, неподалеку.

Голос у него был совершенно безжизненным, в нем чувствовалось глубокое отчаяние.

— Ты устал… — сказала она, положив ему руку на плечо. — Вначале поешь что-нибудь и отправляйся в кровать.

За лестницей вдруг отворилась дверь, и в холл вошла сухопарая седовласая женщина. Руки она держала за спиной, так как пыталась завязать тесемки белого фартука на черном платье. Вероятно, это была горничная, которая хотела открыть нам дверь. Когда она увидела Джонни, то у нее отпала нижняя челюсть. Ее бескровные губы на какое-то мгновение раскрылись, а затем снова плотно сжались. Если бы Джонни был оставлен на ее попечение, то он, вероятно, смог бы избежать унижающих его достоинство объятий на виду у всех. Он глядел на нее, не скрывая ненависти. Она ответила ему взглядом, в котором попыталась выразить свое праведное негодование. Выражать гнев и не терять при этом своей высокой морали — это всегда изысканное наслаждение, это — эмоциональное роскошество, которому мало кто из нас способен сопротивляться.

Судя по всему, миссис Стоктон не заметила, что за выражение было на лице горничной. Сама она вся сияла от счастья. «Он вернулся, Дженнингс, вернулся домой!» Ее рука все еще покоилась на плече сына, словно она боялась, что он уйдет.

— Прежде всего его нужно накормить и дать отдохнуть. Пожалуйста, принесите ему что-нибудь поесть, в его комнату. Пошли, Джонни, дорогой, пошли наверх.

Поразительный факт возвращения Джонни затмил для нее все на свете. Она не спрашивала, каким образом и почему он вернулся. Он вернулся — и это было все, что в Данный момент имело значение для нее. Кажется, она не Видела меня, так как я стоял в тени. Как только она увидела Джонни, то тут же забыла и про девушку, которую назвала Алисой.

Но та сама обратилась к ней.

— Тетушка Франсес, люди до сих пор ищут Джонни. Нужно сообщить им, что он вернулся…

— Ах да, — она остановилась на лестнице и потерла лоб рукой. — Пожалуйста, займись этим сама, Алиса, — сказала она нетерпеливо. — Лучше всего, — мне кажется, сообщить лорду Нессу.

Девушка грустно мне улыбалась.

— Моя тетя отблагодарит вас позже. Она так переживала два последних дня. Мне нужно позвонить. Прошу вас меня извинить, мистер…