Дороти Ли Сэйерс - Престолы, Господства

— Но всё-таки ты управляешь своей лондонской собственностью вполне прилично.

— Да, но это — Лондон. Мне больше нравится иметь дело со зданиями и людьми. Но свинья и плуг… нет.

— Ладно, — сказал герцог, — но я всё-таки рад, что ты женат.

Глаза Питера сузились.

— Я женился не для того, чтобы основать династию.

— А я для того, — сказал герцог. Он встал и быстро подошёл к камину. — Не вини Хелен. Я столько времени валял дурака, что она от меня просто устала. Но мне жаль, что Уинифред не родилась мальчиком.

— Если рассматривать этот вопрос логически, — сказал его брат, — каждый мужчина либо производитель, либо нет. Но наше поколение не то ни сё. Ты хочешь, чтобы я обеспечил тебе подстраховку на всякий пожарный случай. Хорошо. Викторианец просто приказал бы жене исполнить свой долг. Но сейчас молодые люди просто отказываются признавать, что в этом вопросе существует хоть какие-то обязательства.

— Но я прошу тебя, Флим.

— Знаю, — сказал Питер, тронутый несмотря ни на что, услышав своё школьное прозвище. — И я понимаю твои аргументы. Но решение не в моих руках, и я не хочу, чтобы оно было в моих. Если у моей жены будут дети, то они будут для её радости, и не в качестве юридического документа, обеспечивающего безопасную передачу собственности.

— Ты обсуждал этот вопрос с Харриет?

— Она когда-то сама упоминала об этом.

Лицо герцога выразило живейшее любопытство:

— Ты имеешь в виду, что она категорически против?

— Нет. Ничего подобного. Но послушай, Денвер, я не хочу, чтобы ты говорил с ней об этом. Это было бы ужасно несправедливо по отношению к нам обоим.

— Я не собираюсь вмешиваться, — торопливо заявил герцог.

— Тогда какого дьявола ты вмешиваешься?

— Это не так. Я только спросил. Не нужно так кипятиться. — Он пожалел, что Питер оказался настолько проворен и на корню загубил его идею поговорить с Харриет и спросить её в лоб. Современная умная женщина, конечно, не должна иметь ничего против, и её поведение на обеде дало ему основание надеяться на лучшее. Но его брат, как всегда, полон странного, непостижимого упрямства. Однако, если бы дело было по какой-либо причине абсолютно невозможно, то Питер так бы и сказал. Герцог рискнул:

— Харриет одержала полную победу над Кроппингфордом. Он поведал мне, что она чертовски хорошая женщина.

— И не сказал никаких глупостей про неё! Я очень обязан Кроппингфорду.

— Ну, я считаю, что ты поступил абсолютно правильно, — сказал герцог. — Удачи вам.

— Спасибо, старина.

Герцог надеялся, что будет сказано что-то ещё, но обычно болтливый язык Питера сегодня находился в крепкой узде. Странное дело, думал герцог. Независимость. Молчание. Оговорки. Современный брак. Есть ли в нём хоть какое-то взаимное доверие? Скользкое дело, и никак его не ухватишь. По лестнице он пошёл первым, но на площадке остановился и с некоторым вызовом произнёс:

— Я посадил дубы в Булиер-Холлоу.

Дубы! Питер твёрдо выдержал взгляд брата и сказал без всяких эмоций:

— Там им будет хорошо.

У двери дома их ожидал «даймлер». Питер сказал:

— Ты не слишком против, если я дойду до дома пешком? Мне хотелось бы подышать.

— Не против, а можно мне с тобой?

— Не замёрзнешь?

— Это в норковой-то накидке невесты? Не думаю.

Питер взмахом руки отпустил автомобиль и подал руку Харриет. Они поднялись по ступенькам к колонне герцога Йоркского, [34] и при слабом искусственном освещении увидели множество людей, идущих по Мэлл. [35] Не проронив ни слова, они вновь спустились и присоединились к потоку людей, текущему ко Дворцу. Харриет была рада, что надела накидку, поскольку дул свежий ветер при ясном небе, было сухо и морозно. Вдоль Мэлл стояли припаркованные автомобили. Памятник королеве Виктории [36] был окружён стоящими людьми; другие толпились перед оградой Дворца; некоторые взбирались наверх, держась за прутья. Толпа волновалась, перемещаясь мимо доски объявлений, висящей на воротах.

Питер сказал:

— Постой здесь, Харриет, под этим фонарным столбом, а я попытаюсь протиснуться и прочитать.

Харриет прислонилась к столбу. Толпа вокруг неё состояла из всевозможных людей: мужчин и женщин, некоторые в вечерних туалетах, некоторые плохо одетые и дрожащие на ветру. Они переговаривались друг с другом необычно приглушёнными голосами и с почтительным волнением. Мимо группы прошли несколько мужчин, разговаривающих по-немецки. Затем, окружённый толпой, мимо Харриет проплыл полицейский.

— Каков последний бюллетень? — спросила она.

— Ещё не выносили, — сказал он и направился дальше.

В толпе рядом со Дворцом началось движение. Вернулся Питер:

— Там сказано: «Жизнь Его Величества приближается к мирному завершению».

— Хочешь остаться и следить? — спросила она.

— Нет необходимости, — сказал он и, вновь предложив руку, увёл её. Они молча шли вверх по Сент-Джеймс-стрит, переходя от островка к островку искусственного света, пересекли Пиккадилли и вошли в квартал Мейфэр. Когда они поворачивали на Одли-Сквер, он сказал:

— Странно, как все эти люди выходят на улицы, как собираются в одном месте.

— Как хор в греческой трагедии, — сказала она. — Возможно, именно поэтому хор кажется нам совершенно естественным — люди всегда собираются…

— Когда времена меняются, — сказал он, поворачивая ключ в замке.

Извлечение из дневника Гонории Лукасты, вдовствующей герцогини Денверской:

21 января

Допоздна слушала радионовости о бедном дорогом короле. Никаких изменений в бюллетенях, но Франклина вернулась после выходного и сказала, что улица полна людей, просто слоняющихся. Позже проснулась от криков на улице. На небольших переносных часах около кровати три утра. Разносчик газет громко кричал: «Король умирает! Читайте подробности — король умер!» Открыла окно, чтобы попросить газету, но лишь увидела Франклину в халате, бегущую за ним с этой же целью. Мы вместе пили какао и читали сообщение на первой странице — в чёрной рамке. Очень хорошо помню его маленьким мальчиком в матроске в Виндзоре, когда меня привезли туда поиграть с ним. Помню, как трудно было сделать так, чтобы он победил в бадминтон. Кажется, это было только вчера. Немного поплакала, возвратившись в кровать, но не о величавом старом короле, а о том маленьком мальчике. Как глупо. Часто просто не можешь сдержаться и не быть глупой…

Хотя в силу ложной тенденции образованного человека приуменьшать свою роль Харриет была склонна считать своё участие в домашних делах пренебрежимо малым, она обнаружила, что домашней жизни присущи свои проблемы. Имелось, например, довольно тонкое дело Эммануэля Гриффина, лакея. Было решено (частично в его собственных интересах), что его будут звать «Уильям», но несколько его друзей, интересующихся политикой, убедили его видеть в этом проявление тирании высшего сословия. Он обиделся и надерзил Мередиту. Проблема разрешилась извинениями с его стороны дворецкому и восстановлением (при полном согласии сторон) имени, данного ему при крещении. Затем последовали трения между ним и шофёром, Альфредом Фарли. Фарли, жаловался Эммануэль, подогнал автомобиль к парадной двери и «спокойненько расселся там, распевая Рождественские гимны», в то время как Эммануэль, по горло занятый делами и с руками, полными ковриков, никак не мог выразить своё возмущение. Ссора достигла кульминации именно в тот момент, когда Питер был вызван в Денвер по семейным делам. Харриет, оставшаяся главой, предложила благородно уладить спор в котельной. Результат оказался удовлетворительным: один синяк под глазом, одна рассечённая губа, и неожиданное решение Эммануэля принять для повседневного ношения имя «Томас».

Затем имелась личная горничная Харриет, экспериментальная новинка, принятая с осторожным сопротивлением. Харриет, от природы неупорядоченного человека с укоренившейся привычкой к воинственной независимости, пугала сама мысль о том, чтобы чему-то там учиться у какой-то девицы-горничной. Даже находчивая вдовствующая герцогиня оказалась в замешательстве. И тогда именно Питер, использовав неожиданную четверть своих бесконечных знакомств, представил Джульетту Манго. Она была дочерью работника кинотеатра и, к несчастью, привлекла к себе внимание властей, таская иллюстрированные журналы с книжных лотков. В остальном её прошлое и характеристики были на высоте, а воровство ограничивалось журналами. На дознании выяснилось, что единственным мотивом к нарушению закона было желание вообразить себя в том чужом мире богатых, одежда, дома и деятельность которых украшали страницы Vogue и Country Life. По поводу кино (более распространённый источник для утоления подобных аппетитов) она жаловалась, что «по большей части люди там одеты неправильно, и настоящие сливки общества так себя не ведут».