Виктор Смирнов - Прерванный рейс

Передо мной лежал порт. У причалов покачивались и скрипели суда. Пахло рыбой, мазутом, сырой древесиной. Мигали круглые глазки иллюминаторов. Ветер дышал близким морем. Из тонких камбузных труб сочился дымок, кое-где над палубами трепыхалось белье. Это был мир уютного кочевья.

А хорошо бы в самом деле быть матросом, подумал я. Не липовым матросом, который только играет роль, а настоящим, и жить в этом мире и больше нигде. Драить палубу, грузить целлюлозу, стоять вахту. Славно, спокойно…

«Онега», моя «Онега», стояла, как обычно, у восьмого причала, вдали от прожекторной башни, в сумрачном портовом уголке. Белый борт смутно отражал далекие огни.

Скоро мне предстояло расстаться со своим временным, плавучим домом. Довольно скромное задание, которое я выполнял, подходило к концу.

Никто не мог предугадать в эту минуту, что тихий вечер обернется трагедией. Чуть позже мне пришлось восстанавливать в памяти все события, предшествовавшие неожиданной развязке, но то — позже, а в эту минуту я подходил к «Онеге» привычным маршрутом. Откуда мне было знать о резиденте Лишайникове и его связном по кличке «Сильвер», классном разведчике, который изучил искусство перевоплощения так же хорошо, как и скорострельный «карманный» автомат типа «стэн»…

Был тихий, уютный, вечер, горели огни, девчонки стекались к парку, китобойные суда возвращались из гремящего океана, пенсионеры играли в шахматы.

Десять дней назад, в жаркий полдень, я впервые пришел на пирс, где стояла «Онега», чтобы начать новую, матросскую жизнь.

«Онега» оказалась маленьким теплоходом, вовсе не предназначенным для романтических поединков с морской стихией. Это судно принадлежало к «озерному типу» и совершало плавания в Западную Европу частью по каналам и рекам, частью — в тихую погоду по заливу.

Первым человеком, которого я встретил в тот день на теплоходе, был Валера Петровский… На носу судна, свесив голые ноги, сидел здоровенный матрос в тельняшке, джинсах и еще в очках с толстыми цилиндрическими стеклами.

Парень читал книгу. Я прошел под гигантскими, огрубевшими подошвами его босых ног и прочитал название книги: «Богословско-политический трактат», Бенедикт Спиноза. «Если матрос занят Спинозой, что же тогда читает капитан? — подумал я. — Может, это образцово-показательное судно, борющееся за звание самого начитанного?»

— Привет! — сказал я.

Он отставил книгу и улыбнулся. У него была хорошая улыбка. Даже два увеличительных стекла, сквозь которые глядели на меня неестественно крупные зрачки, не могли испортить первого впечатления.

— Интересная книга?

— Мм, — ответил он. — Трудно дается. Уровень образования не позволяет дойти до всего.

— А я к вам назначен. Матросом.

Парень соскочил с борта, плотно приземлившись на бетон. Его крепкая, спортивная фигура странным образом не вязалась с крупнокалиберными очками, которые уместнее были бы на носу архивариуса, растерявшего зрение в книжных закоулках. Лицо матроса в мелких-мелких точечках пересекали два светлых шрама — следы пластической операции.

Парень перехватил мой взгляд и тут же, чтобы избавить себя от расспросов в будущем, пояснил:

— Гранату немецкую разряжал. В детстве. Осталось кое-что… — И протянул широкую увесистую ладонь. — Валера Петровский.

— А я Павел Чернов.

Мы поднялись по узкому дощатому трапу, который елозил от беспрестанной качки и грозил вот-вот сорваться с борта. «Надо привыкать и к морской жизни, — подумал я. — Майор Комолов, мой иркутский начальник, говорил: «Человек из угрозыска должен знать все плюс единица». Что ж…»

— Осторожнее! — предупредил Валера, и в ту же секунду я стукнулся лбом о металлический выступ. Конечно, это было только начало новой науки. Всего лишь гонг.

Мы прошли на корму, где были жилая надстройка и капитанская рубка. Петровский толкнул дверь с табличкой «Матросы». Каюта была чистенькая, похожая на купе в добротном спальном вагоне: много полированного дерева и никеля. Две койки — одна над другой — были убраны в стену.

— Здесь и будешь, со мной.

— Команда большая? — спросил я.

— Да нет! Вот с этой стороны, — Валера показал на стенку, — Маврухин и Прошкус, матросы. Прошкуса мы «боцманом» зовем. Очень старательный. А с этой — каюта механика Ложко. Дальше поммех Крученых. Над нами — Кэп, Иван Захарович то есть. Матрос еще в носовом трюмном кубрике, Ленчик. И вся команда!

«Маврухин», — повторил я про себя. Маврухин справа от нас, за стенкой. Тот самый, о котором говорил Шиковец. Провоз нейлоновых рубашек. Конечно, угрозыск не должен был бы заниматься делами о контрабандном нейлоне, но Маврухин был связан с двумя уголовными типами, которые помогали ему распродавать товар. Эти типы интересовали капитана милиции Шиковца больше, чем сам Маврухин.

— Сначала трудно придется, — сказал Валера. Его добродушный рот был растянут в улыбке, очки сияли. — Мне тоже пришлось трудно. Вообще не брали из-за очков. До министра дошел, пробился.

— Ты, наверно, из тех, кто не унывает.

— Всегда в тяжелые минуты вспоминаю одно изречение, — сказал матрос. — Что является причиной нашей печали? Ведь не само обстоятельство, а только наше представление о нем! Да? А изменить представление — в нашей власти!

— Кто это сказал? — спросил я.

— Марк Аврелий, — ответил Валера. — Вообще интереснейшая личность. Император, кстати. Но умный.

— Ты любишь серьезные книги?

— Да нет, — ответил он, немного смутившись. — Просто решил повышать свое образование именно таким образом. Чтением философов. Все выдающиеся изречения стараюсь осмыслить. У меня специальная тетрадь.

— И так все свободное время? А гости на «Онеге» бывают?

— Да не особенно… Правда, Карен с Машуткой приходят часто. Их три сестры — старшая, Ирина, замужем за Кэпом. Они цыганки. Кочевали с табором. А теперь… Ирина — врач, плавает на «базе». Машутка очень славная…

Валера неожиданно помрачнел.

— Ну ладно, отдыхай, скоро придет Кэп, — и он уткнулся в книгу.

— Смотри не переусердствуй с философами. Сказано ведь: не будьте более мудрыми, чем следует, но будьте мудрыми в меру.

— Кто это сказал? — торопливо спросил Валера и достал блокнот в коленкоровой обложке.

— Апостол Павел. Мой тезка.

— Я запишу. Этого Павла в нашей библиотеке не достать…

Так началась моя матросская жизнь. С тех пор прошло десять дней…

Был вечер, горели огни, и белый борт теплохода слегка покачивался на поднятой буксиром волне. В рубке «Онеги» торчала круглая голова Ленчика — он сегодня был вахтенным и коротал скучные часы на мягком кожаном диване. Из капитанской каюты долетали девичьи голоса. Карен и Машутка снова пришли в гости к Ивану Захаровичу, Кэпу. Вовсе не родственные чувства привели сегодня сестер на «Онегу». Машутка была влюблена в механика Васю Ложко, вот она и взяла Карен в качестве прикрытия. Последние дни Машутка и Вася были в ссоре.

Я уже подошел к каюте, когда услышал дробный стук каблучков по железной палубе.

— Подождите, — сказала Карен.

Она присела на леер, словно на качели. Карен была ловкой — худощавой, подвижной и гибкой, и каждое движение выдавало в ней цыганку.

— Машутка притворяется, что ей безразлично, — сказала она. — Но все-таки почему этот Ложко разыгрывает Чайльд-Гарольда?

— Он не Чайльд-Гарольд, — ответил я. — А просто современный паренек и обожает джаз или делает вид, что обожает.

— Уж эти мне влюбленные! — сказала Карен. — То целуются, то ссорятся. Ух, этот мне механик! Ненавижу просто.

— Давайте утопим Васю, — предложил я.

Она вздрогнула и скрестила руки, обхватив худенькие плечи и как бы запахивая несуществующую шаль. За элеватором загудела сирена. Звук был, как всегда, неприятный.

— Не надо так шутить, — сказала Карен. — У меня плохие предчувствия.

— Какие предчувствия?

— Не знаю. Только я чего-то боюсь.

Валера Петровский был окружен темными пластмассовыми бачками. В каюте гудел вентилятор, играя кинопленками.

— Готово, — сказал Валера. — Фильм — люкс.

Он принялся закладывать пленку в маленький кинопроектор. Мне давно уже хотелось посмотреть этот фильм, снятый Валерой во время последней «загранки», точнее, хотелось посмотреть на Маврухина.

Пока Валера налаживал фокус, я прислушивался к звукам, доносившимся из-за тонких перегородок. Вернулся ли из города Маврухин?

Наверху застучали каблучки. Наверно, Карен отплясывала, как раз над головой Васи Ложко. Но механик продолжал демонстративно носиться по эфиру.