Евгений Сухов - Воровская правда

— Не догадываюсь, — так же невозмутимо повторил Тимофей.

— Ну, тогда мне придется тебе кое-что пояснить. Твоя лярва заложила всех уркачей. Не обижайся, Тимоша, но с тебя будет спрос строгий.

— С чего ты взял, что это она? — нахмурился Тимофей.

— А ты спроси у жиганов, — кивнул Мулла в сторону парней, с хмурыми лицами наблюдавших за их разговором. — Один из них видел ее на Лубянке. И встречали ее там, как принцессу, — под белы руки, по красному ковру…

От услышанного у Тимофея отлила кровь от лица.

— Убью суку! — только и смог вымолвить он.

Мулла, казалось, не расслышал его негодующего возгласа.

— Мы хотели бы у тебя спросить, Тиша, а не ты ли будешь вторым сапогом, что затоптал все наши хавиры?

— Ты думай, о чем базлаешь, Мулла! Ты меня давно знаешь. За такое и ответить можно. Удача таких слов не прощает!

— Ага, вот как ты запел… Но боюсь, что на этот раз удача от тебя отвернулась. Ты, Тиша, пригрел змею у себя на груди. На воровские традиции начихал. Где твоя падла?!

Тимофей неожиданно сник:

— Не знаю, братцы, сам ее ищу. Нигде нет! Сначала я думал, что с ней случилось чего-то, а когда братву начали гасить, так я сам стал неладное подозревать. Только в том, что произошло, нет моей вины. Заворожила она меня, сука, своей красотой! Втюрился в нее, как пацан пятнадцатилетний. Ей-богу, братцы. — И Удача в ожидании понимания посмотрел на жиганов. — Неужели ты мне не веришь, Мулла? Мы же с тобой старые подельники, оба из беспризорников выросли.

— Нынче совсем другие времена наступили, Тимоха, — отрезал Зайдулла. — Сам знаешь, чекисты умеют работать: сейчас урками и жиганами все тюрьмы забиты. Трудно теперь кому-то верить. А потом, за все это кто-то и ответить должен. Ты согласен со мной?

— Да! — хмуро кивнул Удача.

— Так вот, вчера на сходе братва порешила… Ты не позабыл, как клянется карманник? Если ты еще карманник?

— Не забыл. Ты же знаешь, что я карманник… «Клянусь пальцами своей руки, что не приведу на воровскую хазу чужого человека…»

— Верно! — кивнул Мулла и печально улыбнулся. — Вот мы, Тима, и явились за твоими пальцами.

Жиган по кличке Лебедь от волнения шумно сглотнул слюну. Узнав о вчерашнем решении схода, он сам напросился пойти вместе с Муллой к Удаче и сейчас ожидал незабываемого зрелища. Ему как бывшему щипачу было известно, что потеря пальцев для карманника все равно что для священника лишение сана и что клятвы более страшной, чем та, которую повторил сейчас Тимофей, для воров не существовало. У Лебедя к тому же имелся еще и личный счет к Тимофею: дважды Тимоха уводил у него девок, по давней зэковской традиции, полагая, что уркам должно принадлежать все лучшее, и несколько раз обидно одернул Лебедя на толковище при большом сборище уркачей. И вот сейчас Лебедь явился к Тимофею для того, чтобы сполна расквитаться за былые обиды.

Урки считали себя голубой кровью и, исходя из каких-то своих моральных принципов, не поднимали руку на провинившегося собрата, а призывали для кровавой работы жиганов, с которыми затем щедро расплачивались.

— Так чего же мы тянем, Мулла? — в нетерпеливой ухмылке скривил губы Лебедь и вызывающе глянул на Тимофея. Потом вытащил из-за пояса финку и сделал два шага в направлении осужденного. — Жаль, братва, что не голову этому гаду придется отрезать.

— Убери, жиган, свои лапы от урки! — зло процедил сквозь зубы Тимофей и угрожающе посмотрел на Лебедя. Тот остановился.

Мулла подал знак, и воцарилось молчание.

— Ты, Тимоха, конечно, щипач от бога, — глухо произнес Мулла. — Так и быть, пожалеем тебя — режь пальцы на левой руке. Правую тебе обкорнать — все равно что убить.

Некоторое время Удача внимательно рассматривал свои изящные пальцы, которые сделали бы честь пианисту-виртуозу, стараясь навсегда запомнить на них малейшую складочку. Потом положил на край стола мизинец и безымянный палец левой руки и, выхватив из кармана короткий острый нож, одним ударом отсек оба под самое основание. Пальцы отскочили и кровавыми обрубками застыли в центре стола.

— Ты не молчи, Тимоша, кричи! — сочувственно сказал Мулла, глядя на скривившееся от боли лицо Тимофея. — Так-то оно легче будет.

— Ничего, как-нибудь справлюсь, — простонал Тимофей, отводя взгляд от изуродованной руки. — А потом легче уже не будет.

— Это еще не все, Тимоша. Сход решил, чтобы ты прикончил свою кралю собственноручно. И не вздумай отпираться, не говори, что ты не мокрушник. Срок даем тебе неделю. Дальше жди беды!

Тимофей на мгновение позабыл о боли, а потом глухо проговорил:

— Это я, братва, решил уже и без вас.

— Ну вот и договорились. — Мулла поднялся. — Ты уж извини, что мы к тебе без стука вошли, просто не хотели тревожить. А вы куда, жиганы? — прикрикнул Мулла на парней, направившихся к выходу. — Или, может, я буду за вас обрубки уносить? Да не кривите вы рожи, заверните пальцы в бумагу и положите в карман. Вот так-то… Деньги брать любите, а работу исполнять другие должны? А ты чего стоишь?! — прикрикнул Мулла на побелевшего Тимофея. — Руку тряпицей завяжи, а то истечешь кровью! Пошли, жиганы! Не век же нам здесь куковать с этим Ромео, — шагнул он за порог.

Тимофей отыскал Лизу на шестой день, когда уже вовсе отчаялся найти ее и даже стал подумывать о том, что не миновать ему суровой кары воровского схода. Он исходил всю Москву, по нескольку раз в день наведывался в те места, где раньше бывал с Елизаветой. Но его бывшая возлюбленная как в воду канула: нигде ее не было, никто ее не видел.

На шестой день Тимофей без всякой надежды на успех забрел — уже, наверное, в тридцатый раз — на ту квартиру, где они когда-то проводили счастливые деньки. Он даже не мог сказать, что именно подтолкнуло его снова явиться в знакомый дом: надежда, отчаяние или тоска по минувшим дням. Меньше всего можно было ожидать появления Лизы в этом логове любви, которое он снимал для их интимных свиданий. Подойдя к знакомой двери, он сразу понял, что Лиза в квартире, даже почувствовал запах ее духов. Некоторое время Тимофей стоял у порога, страшась того, что должно было совершиться. Но, взглянув на перебинтованную руку, ощутил приступ ярости и решительно постучал. Дверь тотчас открылась. Сначала он увидел на ее лице радостную улыбку, которая медленно сменилась гримасой отчаяния.

— Вижу, что не ждала! — хмуро произнес Тимофей и, оттеснив Лизу плечом, прошел в комнату. — Да прикрой ты дверь, никогда не любил сквозняков. Вот так-то лучше, — одобрительно кивнул он, услышав за своей спиной щелчок замка, и, повернувшись, приблизился к испуганной женщине. — Ну, здравствуй, Лизавета! Как живешь, дорогая… стерва?

Тимофей стиснул пальцами подбородок Лизы. Ему достаточно было увидеть ее, чтобы понять — вся та злость, которую он собирал в себе на протяжении последних дней, ничто! Ненависть, подобно проливному ливню, бесследно ушла в песок, и что ему сейчас хотелось, так это сорвать с нее тонкое платье, через которое плавными изгибами проступали широкие бедра, и придавить ее всем телом. Тимофей старался распалить в себе угольки ненависти, но они мгновенно гасли, стоило ему заглянуть в манящий омут женских глаз. Он прошелся по комнате, глядя в пол, а потом, приподняв забинтованную руку, зло произнес:

— Видишь, сука! По твоей милости пальцев лишился. Ты ведь и не догадываешься, каково быть карманнику с изуродованной клешней! Ладно еще пожалела меня братва, а то могли бы и на правой руке пальцы оттяпать. — Тимофей помолчал, тяжелым взглядом уставившись в пол, а потом, вскинув глаза на Елизавету, хрипло спросил: — А теперь говори, тварь, кому нас заложила?

Лиза с ужасом смотрела на Тимофея, не в силах произнести ни слова.

Тимофей достал из кармана револьвер и положил его на стол. Оружие, зловеще клацнув о полированное дерево, напомнило о том, что воровская любовь столь же опасна, как «ствол», снятый с предохранителя. Разбирательство урки с любимой женщиной всегда смахивает на сюжет из воровской песни с драматическим финалом.

— Родненький ты мой, миленький ты мой! — Лиза бросилась в ноги Тимофею. — Да что же это ты?! — Она крепко обхватила его колени. — Неужели вот так сразу… Да разве я могла бы! Люблю я тебя! Люблю… Разве я могу тебя предать?!

Сложно устроен вор, и любовь его всегда навыворот: хоть он и считает, что женщина приносит зло, однако падок на ее ласки, на домашний уют и за эти мгновения тепла готов порой поступиться воровскими правилами. Нередко уркаган за любовь принимает всего лишь собачью привязанность одинокой бабы, истосковавшейся по сильным мужским объятиям. А чаще всего любовь у вора бывает краденая, и от этого вкус ее кажется терпким, а поцелуи хмельными и дурманящими. Расплачивается вор за страстные любовные ласки всегда щедро, как если бы провел последнюю в своей жизни ночь любви.