Анатолий Афанасьев - Сошел с ума

На загорелое лицо Георгия Павловича набежала грустная тень. Он вздохнул и сделал какой-то знак в окошко. Дверца с моей стороны открылась, и те двое ребят, которые меня привели, выдернули меня из салона, как репку из грядки. На дворе стоял светлый день, по тротуару ходили люди. На виду у всех громилы подвели меня к капоту и пару раз резко ткнули мордой в железо. Это было больно и унизительно. Из глаз хлынули слезы, а из ноздрей — сопли с кровью. Я и не заметил, как очутился опять в салоне «мерса». Георгий Павлович с доброй улыбкой протянул платок:

— Утрись, Миша! Ишь как тебя размалевали, мерзавцы. Но ничего не поделаешь, профилактика. Теперь нам проще понять друг друга, верно?

Я промолчал, взирая на него со страхом, и оказывается, это было то, что нужно. Удовлетворенно похмыкав, он заговорил в той интонации, с какой учитель говорит с нашкодившим двоечником. Его наставления были скупы и суровы. То есть, не сами наставления, а выбор, который он предложил. Или я вступаю с ним в плодотворное для обеих сторон сотрудничество, или он клянется покойной мамой, что не даст за мою жизнь ломаного гроша. Красноречивым кивком я подтвердил, что выбираю сотрудничество. Он дружески потрепал меня по щеке, отобрал окровавленный платок и выкинул в окошко. Я достал свой и приложил к носу. Извиняющимся тоном объяснил:

— Еще течет.

— Ничего, приложишь лед — как рукой снимет… Так вот, Полине о нашей встрече ни гу-гу! Понял?

— А если спросит, кто меня бил?

— Скажешь, поскользнулся возле дома. Значит так, Михаил. Не знаю, чего она в тебе нашла, но раз уж у тебя спряталась, выходит, доверяет… Да-с, женские капризы — непредсказуемая штука. Особенно у нее… Короче, узнаешь две вещи: где Трубецкой и номер сейфа. Чего глазами хлопаешь, не понимаешь, что такое сейф?

— Я даже не понимаю, кто такой Трубецкой.

— Опять мне не нравится, как разговариваешь. Что-то больно быстро ожил.

— Георгий Павлович, сами посудите, как я смогу выполнить ваше поручение? Какой-то сейф, какой-то Трубецкой!.. Да она не говорит со мной о делах. Кто я для нее такой вообще?!

— А действительно, кто ты для нее? Может, у тебя член с винтом? Так мы его сейчас прямо здесь выпрямим.

Его остроумие было неотразимо.

— Я постараюсь, — сказал я, — но обещать не могу.

— Пойми, Миша, — проникновенно заметил собеседник — Речь идет об очень, очень больших деньгах. И об очень серьезных людях. Я что против них… Малявка, почти как ты. Я бы, может, тебя пожалел, они — нет. Ты не просто умрешь, подохнешь в корчах. Представь, что чувствует человек, которому в задницу воткнут раскаленный шомпол и бросят в подвал. Несколько суток ужасных мучений. Но для них это обыденка, поверь.

— Я верю, — искренне подтвердил я. — Но Полина!.. Вы же ее знаете.

— Лучше, чем ты думаешь, — Георгий Павлович вздохнул. — Но ведь она тоже чудом выкарабкалась. Ей просто повезло. Такое везение не повторяется. Короче, я все сказал, ты все слышал. Завтра в двенадцать выйдешь из дома, тебя встретят, доложишь. На дознание — ночь. Давай поглядим, что в «дипломате», — и ступай. Дружок, поди, заждался.

Кейс он передал водителю, тот секунду над ним поколдовал и вернул открытым. Георгий Павлович внимательно перебрал содержимое: бумаги, пачка долларов, опять бумаги, две коробки с косметикой, пистолет с длинным дулом и квадратными боками…

— Ладно, все это ерунда, бирюльки. Мне нужен Трубецкой и сейф. Впрочем, возможно, это не сейф, а что-то другое. Какой-нибудь тайник, к примеру. Так что, Миша, забрасывай сеть пошире. Авось, при удаче и тебе чего-нибудь обломится. Хозяин скупиться не любит.

Защелкнул «дипломат» и отдал мне.

— Двигай, но помни: завтра ровно в двенадцать — отчет. Постарайся не оплошать. Тебе еще, возможно, жить и жить. Шутка, понял?

Володя встретил меня упреками, но, увидев разукрашенную рожу, смягчился.

— Значит, отметился? А я предупреждал.

— Поехали. О чем предупреждал?

— Да будет тебе, Коромыслов. Не первый день ханку жрем. Северная цивилизация подошла к закату, рушится под ударами новых варваров, но мы с тобой всего лишь сторонние наблюдатели. Не стоит менять амплуа. Поздно, Коромыслов.

На ходу я откупорил бутылку пива и влил в разбитый рот за два приема. Давненько меня не били, ох, давненько. Вот я и расслабился, поддался вечной иллюзии обывателя, который наивно полагает, что даже если рядом всех поголовно переколотят, то его эта чаша каким-то образом минует. Нет, не миновала. Мимоходом ткнули рылом в капот, как бродячую кошку.

— Человек живет по роевому принципу, — философствовал Володя. — Есть законы, которые он не может нарушить, не рискуя погибнуть. Один из них — сохранение среды обитания. Рожденный ползать, Коромыслов, в поднебесье не взлетит. Избавься от этой женщины, она дышит там, где у тебя сердце лопнет. Надо продержаться еще годик, два, потом все вернется на круги своя. Пробил час негодяя, но его победа иллюзорна. Тысячелетиями разум плутал по спирали, от дьявола к Богу, но установления высшего духа, роевая нравственность человеческих сообществ оставались непоколебимы. Ты запутался в трех соснах, Коромыслов, больно это видеть. Ты не глупее меня. Протри глаза. Мир остался прежним. Палач всегда палач, а жертва всегда жертва. Им местами не поменяться. Зачем полез туда, куда тебя не звали? Или красивых баб никогда не трахал?

Он был прав, хотя выражался туманно. Но он не знал, как светятся глаза Полины в полумраке, как волшебно журчит ее голос. Она околдовала меня. За нее я готов был заплатить любую цену. Мне жить осталось с гулькин нос, так чего мелочиться?

— Звони, если что, — сказал Володя на прощание. — Я дома.

Пока меня не было, Полина прибралась в квартире. Кухня сияла особенной, строгой чистотой, какой я давненько не видел. Несколько бутылок пива я спрятал в холодильник, две водрузил на стол. Полина наблюдала за мной с ласковой материнской улыбкой. Пижама распахнута у ворота, золотистые груди мерцают. «Дипломат» остался в прихожей, она им даже не заинтересовалась.

— Ну-ну, — поторопила. — Рассказывай. Кто тебя так?

Я поведал ей все без утайки, от начала до конца. На это ушло минут десять. Ее лицо осталось непроницаемым. Ей понравилось, как я себя вел в сложных обстоятельствах. Она сказала, что не ошиблась во мне.

— Кто такой Трубецкой? — спросил я.

— Мой друг. Его сейчас нет в Москве. В этом-то вся проблема. Они поэтому и распоясались.

— Как я понял, эти люди собираются получить у тебя нечто. А ты не хочешь отдать. Так?

— Ты чрезвычайно умен, дорогой!

— И не отдашь?

— Ни в коем случае. Подавятся.

— Значит, положение безнадежное. Нас обложили. Завтра ждут с отчетом возле дома. Георгий Павлович пообещал посадить меня на раскаленный шомпол. С тобой, вероятно, обойдутся более гуманно. Просто дострелят.

Полина смотрела в упор, уже без улыбки, и в ее глазах появилось выражение, которого мне лучше бы и не видеть. Зрачки сузились, и на какое-то неуловимое мгновение из них выглянула смерть. Моя ли, чья-то еще, поди догадайся. Но голос звучал по-прежнему мягко:

— Не волнуйся, Миша, мы их отвлечем. Нам и нужно-то всего несколько дней, а потом удерем. Ты только слушайся меня, и все будет чудесно.

Дрогнувшей рукой я плеснул себе коньяка вместо пива.

— Самое забавное, я представления не имею, во что впутался. Обидно сидеть на шомполе и даже не догадываться, за что страдаешь. Кстати, этот Кузя, ведь это он их привел. А я ему свой паспорт отдал.

— И хорошо, что отдал. Он тут ни при чем. Просто его отследили.

— Ты уверена?

— Кузя мой раб, — сказала она таким тоном, каким иные женщины произносят: это мои колготки.

— И много у тебя рабов?

— Миша, ты немного трусишь, правда? Но это не стыдно. С мужчинами это часто бывает.

— Видишь ли, Полинушка, для тебя все это, возможно, рабочие будни, а для меня абсурд. Все эти ваши разборки, стрелки, наезды и прочее. Ты же сама говорила, я нормальный человек. И, как нормальный человек, я воспринимаю все ваши дела как чудовищную, гнусную мистификацию. Извини, но это так, ты должна знать. Уверяю тебя, звери в лесу ведут себя более морально, чем так называемые новые русские. То есть твои дружки. Самый страшный хищник нападает, только когда проголодается. Это четкая, логическая мотивация. А вы разве голодные?.. И потом, хотелось бы все же пожить еще годика два, чтобы досмотреть этот грандиозный спектакль, который называется «крушение империи». Я, видишь ли, дорогая, по натуре скорее созерцатель, чем участник событий.

На Полину моя пылкая речь произвела впечатление. Ее чистый взор затуманился.

— Жалеешь, что тебе навязалась?

В ту же секунду я понял: одно неосторожное слово, неточный ответ — и она поднимется и уйдет, прямо так, как есть — в пижаме на голое тело и с простреленным плечом. Тут я по-настоящему испугался.