Татьяна Степанова - Темный инстинкт

— Черт возьми. Мальчишка…"

Они спустились по ступенькам террасы, пересекли подстриженный газон, где трава все еще была по-летнему свежей и зеленой, и направились к воротам. Перед ними блестело озеро — точно гигантское зеркало, уложенное среди сосен. Шипов шел впереди, и на фоне слепившего глаза солнца его фигура казалась особенно четкой и хрупкой — словно тень. Кравченко надел темные очки. По его виду Мещерский понял: приятель его смущен. Зверева произвела на него сильнейшее впечатление, но даже себе он не хочет в этом признаться. «Вот что значит быть знаменитостью, — подумал он. — Вот оно, значит, как».

— Не желаете полюбоваться на местный Кубок Кремля? — пошутил Шипов. — Дима Егорку там каждое утро до семи потов гоняет.

— Пойдемте. А ваш брат хорошо в теннис играет?

— Воображает, что играет.

— Ну, судя по нему, он со спортом в ладах.

— Я был бы рад, если бы он больше был в ладах с учебниками, чем с ракеткой и футбольным мячом.

— Оставь ребенка в покое, — в голосе Зверевой зазвучали заботливые нотки. — Егорка еще растет. В его возрасте мальчикам надо двигаться, расходовать переизбыток силы.

«Хорош ребенок, — подумал Кравченко. — Бугай лет двадцати. А почему не в армии, интересно? Сверстники вон на Кавказе „силы расходуют“, а этот… Кстати, как называется жена брата? Свояченица или кума? Нет, вроде свояченица».

Бесцельность этой прогулки выбила Кравченко из колеи. Его так и подмывало спросить эту даму напрямик:

"За каким чертом ты нас сюда позвала? Что нам делать?

Нанимаешь ты нас в качестве охранников, и если да, то позволь мне вести себя так, как я считаю нужным, а если нет, то…" Но он знал, что после словечка «то» уже не будет никакого продолжения. Ничего в таком духе он у нее не спросит. А будет поддерживать вежливую беседу ни о чем, всецело полагаясь теперь на прихоть этой совершенно особенной женщины, которая может себе позволить заставить кого-то проделать такой длинный путь только под влиянием своего минутного каприза.

"Если домочадцы собрались послушать ее распоряжения по завещанию забугорного имущества, — размышлял он, следя вместе с Шиповым, как на корте играли в теннис, — то в таком случае наш первый завтрак весьма показателен. Мужа-малыша тут не больно любят. Как эти приемыши на него окрысились. Особенно девица Алиса.

Брат Зверевой из этого же лагеря, хотя вести себя по-хамски не позволяет. Возможно, он просто умнее, оттого что старше".

Он покосился на Шилова и спросил:

— Вы за границей, наверное, долго жили?

— В Италии четыре года. Я там учился. У меня была льготная стипендия от Гнесинского и Итальянского музыкального общества. — Андрей отвечал охотно.

Кравченко почувствовал, что ему приятно разговаривать с этим парнем, однако не мог все же отделаться от крамольной мысли: «Интересно, какой ты в постели с этой царицей Савской?»

— Мы с Мариной там и познакомились. В театре «Феникс» в Венеции.

— Я в Венеции не был. В Италии только в Больцано на горных лыжах катался, а потом неделю в Риме жил. Красивая страна.

— Очень. Егору тоже понравилась.

— И брат тоже с вами в Италии жил?

— Да, не оставлять же его без присмотра? Но это только последние два года: мы с ним одни на белом свете, отец умер, — Шипов грустно потупился. — Родителей рано потеряли, вот и держимся друг друга. Марина предложила ему на выбор поступить в университет в Болонье либо в Риме. Но он с этим выбором что-то пока не торопится.

Сентябрь пройдет, а там начну с ним мужской разговор насчет этого.

— И на какой же факультет?

Шипов как-то неопределенно махнул рукой. "Ясно.

Жена не только тебя, друг мой ситный, содержит, но и твоего молодца в люди вывести намеревается. Добрая женщина, надо же. Где бы себе такую сыскать? Щедрую".

— А к музыке, к опере у Егора, значит, нет таланта?

— Слава богу, ни таланта, ни стремлений.

— Вы так горячо сказали «слава богу», — Кравченко усмехнулся. — Видимо, я совершенно не разбираюсь в вашей профессии. Или опера это не профессия? Забыл, что тут главное голос.

Шипов опустил глаза.

А Мещерский, значительно отставший, тем временем шел рядом со Зверевой по бетонной тропинке, проложенной по берегу озера, и слушал, слушал, упиваясь, изредка вставлял какие-то замечания, но в общем-то целиком был очарован ее монологом.

— Классическая музыка не прихоть каких-то сверхчувственных натур, — вещала Зверева. — Вы, Сереженька, не обижайтесь, но ваше поколение глухо к одному из самых загадочных видов искусства. Почему молодежь в массе своей не любит, не понимает великую музыку? Это всегда меня интересовало. Вот говорят, классику начинают понимать с возрастом. Отчего это?

— Ну, может, оттого, что становятся умнее, — Мещерский хотел пошутить, да что-то не вышла шутка.

— Ум — категория постоянная. Либо он есть у человека, либо его нет.

— Да, Марина Ивановна, конечно.

— Может быть, молодые не любят музыку оттого, что у них нет воспоминаний?

— Воспоминаний? Ну почему же, есть.

— Ну, мне всегда казалось, что любая музыка всегда свободна. Понимаете, Сереженька?

— Н-не совсем. От чего свободна?

— От всего. От условностей, предрассудков, запретов, страхов. Она имеет возможность передавать эту свободу.

— Вы сказали, от страхов?

— Да-да, — Зверева остановилась. Чувствовалось, что, обретя в лице нового гостя благодарного и покорного слушателя, она намеревается говорить с ним только на тему, которая в данную минуту интересна исключительно ей. — Музыка подчас рассказывает нам самим о нас же такие вещи, о которых мы стараемся умалчивать не только в беседах с другими, но и с самими собой.

— А вы знаете, я никогда не беседую сам с собой о себе, времени как-то не хватает.

— Да? Вы очень занятой человек, Сереженька. В этом, наверное, вся беда вашего поколения. Вы слишком заняты, чтобы слушать себя в себе.

Мещерскому хотелось возразить: «А разве вы — вы! — не слишком заняты?» Но он также, как и Кравченко, знал: никогда он не сможет спросить ее вот так прямо. Однако дураком бессловесным выглядеть не хотелось, и он решился:

— Марина Ивановна, неужели и вам музыка может рассказать то, что вы сами от себя скрываете? Не знаете, не подозреваете в себе?

— Всегда.

— А нам, вашим слушателям, зрителям, поклонникам вашего таланта, она тоже что-то может о вас рассказать неизвестное?

— Конечно, если будете внимательно слушать.

Зверева засмеялась. Порыв ветра взвил концы ее ало-розового шелкового шарфика, повязанного поверх свитера. Алая полоска обвила шею. Мещерскому показалось на миг, что она похожа на след крови на горле того пьяницы на обочине шоссе, которого…

— Сережа, что с вами?

— Ничего. Повернулся, наверное, неловко. Тут выбоина, Марина Ивановна. Позвольте, я вам помогу.

— Я тут каждое утро брожу, каждый камешек знаю.

Мещерский смотрел на нее: «Вот ей, ей! — приснился кошмар о том, что она пытается расчленить труп. Ей!»

— Поздравьте победителя! — со стороны кортов донесся призыв Шипова. Они подошли к ограде спортивной площадки. И вместе с Кравченко и Андреем похлопали выигравшему партию Дмитрию Корсакову. Несмотря на свою массивность, на корте он двигался проворно и действительно загонял своего более молодого соперника. Он помахал им рукой, однако подходить не стал. Вместе с Егором они подхватили ракетки и, горячо что-то обсуждая, направились к дому.

— Я рассказывал Вадиму, как мы были свидетелями пожара в театре «Феникс» в Венеции, — сообщил Шипов Мещерскому. Он подошел к жене и поправил сбившийся шарфик.

— Ужасная потеря, такой был милый, уютный театр. — Зверева вздохнула и отвела его руку. — Там шли реставрационные работы, потом с фирмой начались какие-то странности — лопнули какие-то кредиты. И вдруг театр сгорел.

Все погибло. Даже рояль Верди спасти не удалось. И теперь в Венеции туристы любуются опаленным остовом «Ля Фениче». — Она вздохнула. — Вот так мы относимся к святыням. А ведь я специально приезжала в Венецию, чтобы увидеть спектакль, в котором некогда блистал Луиджи Маркези… — Увидев, что на лицах приятелей отразилось замешательство, она поспешила объяснить:

— Это самый знаменитый тенор начала прошлого века. Им еще Наполеон восхищался. Знатоки говорят, что Андрей — новый, воскресший Маркези.

— Но ведь зрителей, слышавших того певца, не осталось, — заметил Кравченко.

— Осталась великая школа. И кто ее постиг в совершенстве, тот…

— Луиджи Маркези был кастрат, — произнес Шипов.

Кравченко и Мещерский умолкли. Снова это коротенькое слово повисло в воздухе, оставив после себя облако отчуждения и неловкости.

— Знаете, про Маркези ходило множество анекдотов.

Он ведь был неисправимый волокита. Однажды даже был бит братом своей любовницы. Его палкой угостили. Это сразу стало достоянием всей Венеции. Люди говорили: