Эдуард Фикер - Операция «C-L»

– Подозрения в отношении Ярослава Ленка, к сожалению, растут, – добавил он. – Гелена Дворская все больше и больше начинает склоняться к мысли, что во время последнего разговора он ее обманывал, говоря о каких-то предчувствиях. Так когда мы отправляемся?

В это время мне уже дали подробный список всех болтов и гаек, используемых при монтаже почтового вагона типа ВТ-0019. Поэтому я слегка притушил нетерпение Карличека.

– В вагоне триста двенадцать болтов нужного нам размера, – сказал я.

– Знаю! – равнодушно ответил Карличек.

– Откуда вам это стало известно?

– В железнодорожном архиве случайно нашлись заводские чертежи этого вагона. Инженер повертел их, повертел и показал пальцем прямо на цифру 312.

– И вы случайно оказались при этом?

– Да, как уполномоченное вами лицо. Мы с товарищем Лоубалом здорово тогда смеялись.

– Не выдумывайте, Лоубал никогда не смеется.

– Знаю, знаю, это я смеялся за двоих, за него и за себя, – заморгал с довольным видом Карличек. – Ведь восемнадцать вагонов ВТ-0019 постоянно курсируют от Ли-берца до Весели-Мезимости, из Ашу до Кошиц и дальше, набитые детскими колясками, корзинами, фруктами и самым разным грузом. И как нам было не посмеяться, раз мы так здорово придумали с этими чертежами?

– Ладно, будьте здесь в три часа дня, – сказал я, – отправимся к Ленку. А до этого я просмотрю чертежи и, если подтвердится моя мысль об этих гайках, приглашу вас на совещание.

– Пожалуй, я это заслужил, – ответил Карличек, – но вы не хотите выслушать, что думаю я об этих гайках?

– Что-нибудь неожиданное?

– К сожалению, да. Гайки из туалета. В вагоне ВТ-0019 унитаз крепится четырьмя болтами. Они ввинчиваются сверху через пол. А гайки насажены снизу, под вагоном. Кто-то ключом открутил болты, и гайки упали на рельсы. Свежие царапины на них не от ключа, а от винтовой нарезки.

Значит, Карличек пришел к той же мысли, что и я.

– Унитаз чугунный, эмалированный, – продолжал он, – другой не выдержал бы так долго, да еще в вагоне. Разумеется, никто не собирался красть этот унитаз, голову даю на отсечение. Этот чугунный унитаз можно отвинтить и при желании расширить отверстие в полу. Потом поставить на место и слегка прикрепить уже одним болтом. И вот вам, пожалуйста, необходимое отверстие. Понимаете? В нужную минуту унитаз сдвигают, в отверстие в полу просовывают дуло автомата и расширяют его настолько, чтобы спустить между рельсов какой-то предмет, скажем ящик с двадцатью миллионами.

Его рассуждения были еще более мрачными, чем мои. Он спокойно, без особого волнения бросил между рельсов двадцать миллионов и в отличие от меня с легкой совестью обвинял в преступных действиях не одного и даже не двух, а всю четверку.

– В окно ничего не выбрасывали, – продолжал он, – За почтовым шло еще несколько вагонов, в первом сидели два железнодорожных охранника. Наверняка один из них что-то заметил бы. К несчастью для преступников, их план сорвал взрыв, который они, видимо, готовили на более позднее время. И ящик с деньгами уже не успел выпасть на рельсы, а сгорел, как солома.

– Да, неплохая мыслишка, – ворчу я.

– Лучшее из того, что могло произойти, – не унимается Карличек. – Только турист в черном все-таки что-то нес. И довольно тяжелое. Правда, поскольку он ждал на 286-м километре, ящик мог выпасть именно там, а не через одиннадцать километров. Что-то здесь не сходится. Жаль, что неизвестно точно, когда убили девушку. До прохода поезда, или позже. Вот почему так важен для нас этот психологический барьер в сознании пассажиров.

Карличеку одно только не пришло в голову, а я ему не открылся. Что, если турист в черном просто делал вид, будто несет тяжесть? Возможно, ему было важно обратить на это внимание.

В три часа дня мы отправились в предместье, в дом, где жил Ярослав Ленк. Одетые в штатское, мы не привлекали ничьего внимания. Карличек по дороге разыгрывал не слишком симпатичного врача, самовлюбленного педанта, который и юмор считает недопустимым для высокообразованного человека.

Наконец мы вошли в старый трехэтажный дом с двухэтажной надстройкой, похожей на только что сколоченный ящик на видавшем виды шкафу.

Ключ от квартиры Ленка я раздобыл легко, все его вещи лежали у нас.

В квартиру мы проникли тихо и незаметно. Нас встретила полутемная прихожая, обставленная, как и комната, старой разномастной мебелью. Меньшая часть прихожей, отделенная деревянной перегородкой и выложенная молочного цвета плиткой, была оборудована под ванную. Сквозь единственное окно, глядевшее во двор, проникал слабый свет. В этом старом доме, насчитывающем наверняка больше восьмидесяти лет, ванна не предусматривалась.

Пройдя прихожую, мы попали в довольно большую, но темноватую комнату, потому что окно, тоже выходившее во двор, было затенено карнизом. Напротив окна в стене была видна дверь, забитая досками. Видимо, некогда квартира занимала большую площадь.

Естественно, никакой звуковой изоляции не было. Карличек, которому не требовалось напоминать, чтобы он говорил тише, прошептал:

– Мы оказались здесь перед той же проблемой, что и тогда, на железной дороге. Знаем, что должны что-то найти, но не знаем, что именно, Значит, надо осмотреться.

Во второй комнате находилась газовая плита, поставленная в том же самом месте, где некогда стояла печка. Остальная обстановка говорила об упорном, но, по-видимому, напрасном усилии придать квартире более современный облик.

Мне было известно, что после войны Ярослав Ленк жил в этой квартире вместе с матерью, умершей два года назад. Он не стал переоборудовать квартиру, а подал заявление о предоставлении ему новой. Ленк намеревался жениться.

На ночном столике стояла фотография улыбающейся Гелены Дворской. Карличек подошел ближе и, нагнувшись, стал рассматривать карточку.

– Необыкновенное лицо! – прошептал он мне прямо в ухо. – Вот что удивительно – думают, что влюбленному достаточно такой застывшей картинки. По-моему, все различие между фотографией и нарисованным портретом заключается в том, что фотография всегда остается лишь игрой светотени и красок, а в портрете проглядывает нечто иное, душа модели или художника. Правда, изображенное здесь лицо вряд ли можно постичь до конца, даже будь это не фотография, а самый искусный портрет.

– Тише, – одернул я его.

– Для холостяцкого жилья здесь слишком образцовый порядок, – констатировал он уже полушепотом. – Наверное, она и поддерживает его.

Этим он как бы подытожил свой анализ Гелены Дворской. Потом он выдвинул нижние ящики гардероба. Белье было уложено заботливой женской рукой.

– Да, уж мне не уложить все обратно так аккуратно, – сказал он.

– Там наверняка ничего нет, просмотрите лучше карманы во всей одежде.

Карличек провел пальцем по поверхности шкафа, а потом задумчиво стал его рассматривать. Палец был чистым.

– Значит, у невесты есть ключ от квартиры, – сказал он уверенно. – За какие-нибудь два дня здесь набралось бы столько пыли! Пыль – наш враг. Всюду проникает. А тут прошлись тряпкой или пылесосом еще вчера, если не сегодня в полдень. На раме форточки найдете отпечатки.

Потом он осмотрел карманы костюмов, заботливо развешанных на деревянных плечиках. Зимнее пальто даже было укрыто в бумажном мешке от моли. И ничего не нашел, кроме забытой кроны.

– Нам нужно проявить побольше смекалки, – сказал он.

Я открыл ящик старого туалетного столика на тонких ножках, с потрескавшейся крышкой. Ящик был заперт, но у меня был ключ, к тому же я заметил, что достаточно слегка приподнять крышку, как язычок замка сдвигается и ящичек легко открыть и без ключа.

Бумаги в ящичке лежали в беспорядке. Здесь уже не чувствовалось ничьей заботливой руки. Кроме школьных аттестатов, обвязанных резинкой, и папок с личными документами Ярослав Ленк, по-видимому, совал сюда любую бумагу, которая не выбрасывалась в корзину. Корзина, к большому сожалению Карличека, была пуста. В ящике лежали счет за ремонт часов, книжки для квартирной платы, старые фотографии с ничего не говорящим текстом, различного сорта подтверждения; удостоверение из давно расформированной организации и прочие подобные бумаги.

В самом дальнем углу ящика лежала сберегательная книжка. Я заглянул в нее. Она была на имя Ярослава Ленка, без права передачи. Один из вкладов значительно превышал другие и относился ко времени, когда у Ленка умерла мать. Общая сумма всех вкладов совсем недавно составляла 52 тысячи крон 72 геллера.

Двадцатого июня, за семь дней до взрыва почтового вагона, с книжки взяли 40 тысяч крон. Следующая и последняя запись в книжке относились к первому июля: вклад 3 тысячи крон. Общая сумма: 15 435,72.

Да, но эти 3 тысячи крон Ярослав Ленк положить не мог, ведь 1 июля он лежал в больнице в глубоком беспамятстве.

– Кто ищет, тот всегда найдет, – заметил Карличек, – Но три тысячи крон не так уж много, когда речь идет о двадцати миллионах… если не принимать во внимание снятых ранее сорока тысяч.