Александр Апраксин - Ловкачи

— Да, но существуют два пути, — продолжал настаивать Пузырев. — Путь законный, то есть предложение руки и сердца, или же путь иной, с предложением одного только сердца.

Хмуров молчал и только иронически улыбался.

— Ты можешь сколько хочешь, — заговорил ему на это товарищ, — отмалчиваться и про себя посмеиваться надо мною, но я должен — слышишь ли — должен, а не просто только хочу доказать тебе, что в данном случае, то есть именно теперь, в твоем романе с Мирковой, ты играешь и при тех и при других условиях весьма опасную игру.

— Это как же?

— Оставим на время меня и мои личные планы совершенно в стороне, — заговорил еще более, нежели прежде, серьезным тоном Пузырев. — Вспомним только твоего главного и самого опасного врага, а именно Ольгу Аркадьевну. Ей, как женщине, ничего нет трудного прознать о твоей новой связи, и ты ее достаточно хорошо знаешь, чтобы не усомниться в ней: она, брат, не задумавшись пойдет к Мирковой и откроет ей на тебя глаза, да представит такие доказательства, против которых никакие споры немыслимы, да и сомнения недопустимы. Стало быть, она тебе сразу все и испортит. Что же касается моего дела, то откуда бы ей, то есть той же Ольге Аркадьевне, о нем распознать? Держи ты себя только осторожно, и она будет продолжать выслеживать, да никогда в жизни не додумается до наших великих идей. Бабе только и близки к сердцу бабьи дела, и только на поприще сердечного романа сумеет она тебе и повредить, и в самом деле отомстить.

Хмуров, видимо, хотел что-то сказать, но Пузырев остановил его.

— Подожди еще минутку, — сказал он, — я не кончил. Я хочу еще раз доказать тебе всю безопасность твоего участия в моем деле.

Он по-прежнему опять понизил голос и придвинулся поближе к Хмурову, когда продолжал:

— Григорий Павлович Страстин — чахоточный, о котором я тебе говорил, — болен безнадежно, и спасения ему никакого, ни при каком уходе быть не может. Но я твердо решил, не из суеверия, а просто из сознания необходимости, сотворить хоть одно доброе дело при массе зла, нами уже сотворенного: я твердо. решил дать ему хоть пару месяцев, последних в жизни, насладиться относительным комфортом и, если возможно, насколько болезнь позволит, даже и спокойствием. Таким образом, я не хочу, чтобы смерть несчастного Страстина могла хотя когда-либо отозваться на моей совести даже малейшим укором.

— Ну хорошо, это совершенно понятно, да что же дальше? — нетерпеливо торопил его Хмуров.

— Когда я уже буду застрахован, то полис будет тебе передан мною с правом получения, в случае моей смерти, страховой премии со всеми требуемыми нотариальными формальностями. Только когда это будет в порядке, тронусь я в путь с моим больным. В Крыму, на новом, совершенно ни ему, ни мне незнакомом месте, я сумею без затруднения так поставить вопрос, будто бы он — Илья Максимович Пузырев, а я — Григорий Павлович Страстин. С этою целью я к нему никого допускать не буду, ходить безотлучно буду за ним сам и немедленно по приезде отдам в прописку наши виды на жительство. Тут тоже сомнения никакого возникнуть не может. Когда наступит время, я призову врача, которому расскажу с глазу на глаз целую историю о том, как вот здоровый человек, вследствие огромного горя, в два месяца быстротечно растаял. Рецепты же он будет все писать не при больном, а при мне и, конечно, на мое имя, а сигнатурки я буду прятать, так как и им, быть может, придется оказать тебе услугу в случае, если бы в обществе страхования вздумали заявить сомнение. Но затем, мало того, я буду еще все время писать тебе письма о моем якобы ужасном недуге, а в последних моих посланиях буду говорить, что предчувствую возможность близкой смерти, а потому и поручаю тебе, в случае моей кончины, употребить полученную тобою из страхового общества премию на разные благотворительные дела по твоему личному усмотрению. Эти письма ты храни: они тебе тоже пригодятся.

Пузырев еще ближе придвинулся к Хмурову и совершенно понизил голос, когда продолжал:

— При наступлении окончательной развязки я немедленно выправлю свидетельство о смерти с обозначением болезни, скоротечной чахотки, от врача и свидетельство о предании земле от духовенства, но устрою дело таким образом, что бумаги эти ты получишь уже не от меня, а от тех хозяев квартиры, к которым ты же обратишься якобы обеспокоенный продолжительным молчанием от друга твоего. При таких условиях никакой решительной опасности быть не может — для тебя, по крайней мере. Я же всем заявляю, что, убитый горем потери дорогого друга, я еду за границу, и в самом деле немедля после похорон выеду в Вену, где и буду тебя ждать.

Наступило молчанье. Первым, однако, нарушил его Пузырев.

— Ты видишь, — спросил он, — как, в сущности, дело просто? Но бойся баб, ибо это самая опасная игра в твоем положении. Я же тебе ручаюсь, что со мною ты никогда не погибнешь, только слушайся меня. Вспомни, — прибавил он вкрадчиво, — то время, пока ты со мною не вздумал плутовать, дела наши шли хорошо и ты до сего времени и цел и невредим. Брось свою Миркову — еще есть время — и возьмись за дело, в котором тебе потому уже Ольга Аркадьевна повредить не может, что оно недоступно ее разуму.

Иван Александрович совершенно изменился под влиянием этой речи.

— Да, — сказал он, — я теперь и сам вижу, что ты прав. Но бросить Миркову я не хочу, я зашел с нею уже чересчур далеко, и не она у меня, а я у нее в руках.

По своей вспыльчивой натуре и комплекции сангвиника Хмуров сильно и скоро вспыхивал в гневе по временам, но и остывал быстро. Чувствуя себя почему-то в руках своего товарища, он вдруг совсем поддался ему и все ему чистосердечно и рассказал.

Тому только этого и было нужно. Он выслушал его до конца и потом решился вдруг нанести ему крайний удар.

— Как же! После этого ты хочешь, чтобы все обошлось благополучно? — воскликнул он. — Ведь Ольга Аркадьевна уж знает о твоей связи с Мирковой и, наверное, готовит и ей, и тебе хороший сюрприз.

Хмуров совершенно растерялся. Он был едва в силах спросить:

— То есть как?

— Да ведь я от нее и узнал про существование Зинаиды Николаевны Мирковой! — не задумываясь, окончил свою фразу Пузырев.

— От нее? — переспросил Хмуров.

— Ну да, конечно, а то от кого же другого?

Недоставало бы только, чтобы вошел в комнату номерной Матвей Герасимов, но Пузырев знал, что дверь на замке, да и его-то он уж совсем не боялся.

— Так как же спастись? — в отчаянии и перепуге спросил Иван Александрович.

— Скажи мне сперва по чистой совести, — не без некоторой торжественности спросил его Пузырев, — сознаешь ли ты теперь сам, без малейшего давления с моей стороны, что тебе куда выгоднее все порвать с Мирковой и следовать за мною, куда я тебя поведу, нежели…

— Да, конечно, сознаю, но что делать, ведь если эта Ольга знает в самом деле о моей связи с Мирковой — все пропало.

— Ну нет, еще не все. Дай слово слепо верить мне, и я тебя научу, как действовать.

— Даю слово. Изволь!

Пузыреву только и нужно было согласие своего товарища по преступной деятельности на участие в деле страховки, чтобы совершенно успокоиться. Что же касается его обещания научить, как действовать, то особых для себя затруднений он в этом не встречал, так как прежде всего вся история о появлении в Москве какой-то Ольги Аркадьевны, мести которой Хмуров столь сильно опасался, являлась чистейшим вымыслом с его стороны.

Пока их переговоры шли дальше и в этот же вечер ими было приступлено к точной постановке или, вернее сказать, к распределению взаимных ролей по предстоящему делу, кружок москвичей, в который сумел ловко и нахально втереться Иван Александрович Хмуров, немало интересовался слухами о его победе неприступного сердца Зинаиды Николаевны Мирковой.

Нельзя было бы сказать, чтобы кружок этот был составлен из серьезных лиц.

Напротив, в нем вращались только люди, смотрящие на жизнь с удивительно легкомысленной точки зрения и посвящающие ее всецело кутежам, развлечениям и веселью.

Эти эпикурейцы новейшей формации не признавали домашнего очага с его тихими, но прочными радостями, а переходили из ресторана в ресторан, из клуба в оперетку или цирк, а оттуда в загородные и иные увеселительные заведения.

Залы «Славянского базара», «Эрмитажа», «Яра» и зимний сад «Стрельны» составляли, так сказать, их салоны, где встречались они все с общими знакомыми и где заводили знакомства новые.

Разборчивости тут особенной и быть не могло. Доходило иной раз до смешного и почти невероятного.

Одного принимали за умение одеваться на английский лад, другого за умение носить в глазу, с утра до ночи и никогда не вынимая, без снурка, монокль или одноглазки в тонкой черепаховой оправе.

Подобных аттестаций было совершенно достаточно для первого знакомства, а если вслед за тем оказывалось еще, что человек платил со всеми наравне по счету и никогда ни от какой глупой, пьяной фантазии не отказывался, то его вскоре провозглашали молодцом, милейшим малым, и все шло прекрасно.