Леопольд Тирманд - Злой

Тем временем она, казалось, приходила в себя после первого шока. В глазах её что-то блеснуло, красные пятна выступили на лице и на шее. Я, не спросив разрешения, сел на стул — впервые в жизни у меня подкосились ноги, вытащил из кармана револьвер и положил перед ней на стол. Она даже не вздрогнула, увидев оружие. С неимоверным усилием, выговаривая слова по складам, я сказал:

«Не могу себя заставить идти в милицию. Не умею. Стреляйте! Жизнь за жизнь».

Она с минуту дико смотрела — так дико, что меня охватило странное чувство: осталось всего несколько секунд, вот сейчас закончатся мои мучения. Но женщина вдруг закрыла лицо руками и крикнула: «Нет!» Оторвала руки от лица, глаза у неё были сухие, блестящие, на лбу — красноватые пятна…

«Нет! — крикнула она, — вы не можете отдаться в руки милиции, а я не могу убивать! Хотя ничего в жизни я так не желала, как убить вас в эту минуту!» И она горько зарыдала. Не знаю, долго ли я так сидел, слушая её плач, который словно рвал клочьями кожу с моего тела, раздирал сердце. Не знаю также, как случилось, что я встал, приблизился к ней и погладил по волосам. Она судорожно отшатнулась, как будто её коснулся прокажённый. Всхлипывая, сказала:

«У меня был только он. А сейчас нет никого. Я хочу уехать отсюда. Слышите?! — пронзительно вскрикнула она. — Я хочу выехать! Чтобы родить ребёнка не здесь, а как можно дальше от этого места!»

Не знаю, откуда у меня взялись такие слова. Я ласково повторял: «Успокойтесь, пани, ради Бога! Успокойтесь, это может вам повредить…»

Внезапно она вскочила, открыла шкаф, порылась там, вынула какую-то вещь и сунула мне в руки. «Продайте это, — сказала она сквозь слёзы, — мне нужны деньги на отъезд». Я посмотрел: это был великолепный, большой, чистой воды бриллиант. «Завтра, — сказал я, положив перстень на стол, — у вас будут деньги». Женщина истерически закричала:

«Нет! Нет! Заберите! Я не хочу его иметь! Этот перстень приносит несчастье! Я знаю! С той минуты, как он у меня, произошли страшные вещи. Хватит! Хватит! Мне нужно от него избавиться!» Она снова упала в кресло, закрыв лицо руками. Я оставил на столе перстень и выбежал из комнаты. Помню, мне показалось наивным суеверием, что она хотела избавиться от такой драгоценности; я не был суеверен.

На улице я долго стоял под ливнем, словно одурманенный. Мою душу терзала боль, какой я никогда ещё не знал. Меня мучила пронзительная жалость: произошло то, что уже до конца жизни будет со мной, и нельзя это отбросить, изменить, отвратить, — я даже бился головой о холодный, скользкий деревянный фонарный столб.

В тот же вечер я пришёл к Буховичу и потребовал миллион злотых наличными. Он сказал, что таких денег при нём сейчас нет, и спросил, зачем мне столько. Я ему откровенно объяснил, для чего. Он ответил со странной усмешкой, на которую я тогда не обратил внимания: «Я всё устрою. Придёшь завтра, поздно вечером».

На следующий день днём я поехал в Свидру. Было уже темно, когда я подошёл к её домику. Мне сразу же бросилось в глаза, что дверь на веранду открыта, а в комнате темно. Я перепрыгнул через заборчик и балюстраду веранды, вбежал в комнату. Дрожащими руками нашёл выключатель. При свете электрической лампочки я увидел: на столе лежала женщина с чёрным платком на плечах. В спине торчал дешёвый пружинный нож с деревянной рукояткой. Чёрный платок порыжел от крови.

Во мне что-то вспыхнуло и тут же погасло — словно перегорела спираль в электроплитке. Какое-то страшное, мертвящее спокойствие наполнило сердце. Я оглядел комнату, погасил свет и вышел. Я стал причиной слишком страшных несчастий, чтобы поддаваться чувствам. Нужно было как следует всё обдумать. Обдумать, а потом действовать.

Через два часа я разыскал в одном из пражских кабаков человека из банды Буховича. Он любил пружинные ножи с деревянными рукоятками. Сидел за столом, ел почки с кашей и запивал водкой из поллитровки. На пальце у него блестел мириадами искр чудесный бриллиант. Я даже усмехнулся, вспомнив, что бедная женщина была права, когда кричала, что есть вещи, которые приносят несчастье. Наверное, это была страшная усмешка, потому что люди стали с ужасом расступаться передо мной, а у официанта, стоявшего за стойкой, выпала из рук бутылка.

Я подошёл к тому, что сидел за столом. Это был сильный парень, типичный варшавский бандит, атлетического телосложения, со шкурой гиппопотама, ко всему равнодушный, никчёмный, но живучий, как гад. Я вызвал его в тёмный двор за кабаком; он пошёл за мной без опаски — считал своим. Во дворе, с краю, я увидел что-то вроде голубятника; помню ещё какую-то колоду — наверное, это был дровяной сарай. Нет, я не убил его… То, что осталось от этого человека, вы можете увидеть и сегодня: он нищенствует в пыли и грязи на ярмарках, в местечках под Варшавой. Я только лишил его перстня, руки и ноги.

Остался Бухович, — продолжал свой рассказ ЗЛОЙ, — ловкий Бухович, который держал меня в руках, потому что и второе убийство в какой-то мере автоматически легло на меня. Вот в чём заключался план Буховича: связать меня преступлениями, загнать в ловушку, из которой нет выхода, чтобы я вынужден был позвать его на помощь. Таким образом он хотел избавиться от страха передо мной. Это бы ему удалось, если бы я запил. Но я искал не водки, а его самого. Он испугался и удрал через заднюю дверь кабака, где я его наконец нашёл. А потом прислал одного из своих людей и просил передать, что хочет ночью со мной встретиться.

Я пошёл, но Бухович меня обманул; он пришёл с четырьмя сообщниками, у которых были ножи, ломы и железные трубы. Молча они накинулись на меня. Несколько минут я защищался, но борьба закончилась моим поражением. Однако Бухович боялся меня до конца, до той самой минуты, когда наклонился ко мне, чтобы проверить, жив ли я ещё. Дважды на прощание он второпях пнул меня ногой в лицо — думал, что пинает труп.

Но я остался в живых и когда пришёл в себя и дополз до уличного фонаря, то уже знал, что буду жить. На следующий день какая-то газета напечатала в рубрике происшествий сообщение о том, что обнаружен неизвестный человек, умиравший под фонарём на окраине города. Я только усмехнулся, вспомнив, что у меня в кармане лежит тот роковой бриллиант. Мне казалось, что своими ранами и кровью я победил его фатальную силу.

ЗЛОЙ положил руку на письменный стол: на среднем пальце сверкал прекрасный бриллиант. Из его груди вырвался глубокий, тяжёлый вздох.

— Когда я через три месяца вышел из больницы, — сказал ЗЛОЙ, — Бухович куда-то исчез. Я долго его искал, а потом поехал на освобождённые земли. Полтора года работал в поле. Очень много читал, старался учиться и думал… Позади у меня целые недели бессонницы, пан поручик! В эти ночи я понял, как должны жить люди, понял, что невозможно решить какую бы то ни было проблему в мире двумя, даже самыми сильными, кулаками.

Потом вернулся в Варшаву, работал на строительстве чернорабочим. Я был незаметным, молчаливым, никому не бросался в глаза и не встречал никого из свидетелей моей прежней славы. Но Варшава — большой город, а в большом городе нет спокойствия. В селе я только и думал, как бы искупить свой грех, а в Варшаве стал думать о другом. Я люблю этот город, поручик, а любовь заставляет действовать. Тогда я, собственно, и начал то, что вам уже известно…

ЗЛОЙ поднялся. С минуту постоял, выпрямившись, как чёрный восклицательный знак, в мягких сумерках, на фоне вечернего варшавского неба.

— Мне кажется, то, что я делал, было правильным выводом из моей прежней жизни, — проговорил он. — Верю в справедливость этого. Не желаю и не отрекаюсь от того, что делал. Вот и всё.

Он закончил рассказ и сел. Дзярский включил настольную лампу; яркий электрический свет разделил комнату на три части. ЗЛОЙ сидел в средней, светлой. На лице его была усталость.

— Человек, которого вы сегодня преследовали, Бухович, да? — после долгого молчания задал вопрос Дзярский.

— Да, — ответил ЗЛОЙ.

— А слышали вы что-нибудь о Кудлатом? — поспешно спросил поручик.

— Слышал, — утомлённым голосом сказал ЗЛОЙ, — понимаю, что вы имеете в виду. Вы думаете, что Бухович и Кудлатый — одно и то же лицо? Возможно. Я тоже так думал. Но если бы я попытался разгадать эту загадку, то снова запутался бы в грязных сетях спекулянтских и бандитских шаек. Между тем, прошу правильно меня понять, пан поручик… Я не только спал на матрасах первых рабочих общежитий Варшавы. О, этакий скромный, всегда усталый каменщик в пропотевшем под курткой свитере! Я хотел там спать и хотел иметь дело с кирпичом. А Кудлатый — человек, вращающийся наверняка в законспирированной среде спекулянтов. Бухович бежал от меня в прекрасном оливковом лимузине. Марки «гумбер», как сказал шофёр, ехавший со мной в «Варшаве».

— Шофёр Шмигло, — бросил Дзярский, — да? Говорите, «гумбер»? — усмехнулся он, как человек, который после долгих блужданий выходит на хорошо знакомую дорогу. — Новак, — проговорил поручик, вставая, — до суда будете сидеть в тюрьме… Да, — добавил он, что-то припомнив, — увидим ещё, чего хочет один из самых верных ваших компаньонов. Прибежал сюда сразу же после того, как вас арестовали.