Михаил Зубавин - Дело о кониуме

Ершов вызвал скорую помощь, забрал башенку, свою чашку из-под кофе, стер отпечатки своих пальцев с телефона, написал на листе бумаги крупными печатными буквами: «яд-кониум», — положил записку на видное место и, оставив двери незапертыми, ушел.

Онемение тогда добралось еще только до бедер бабушки.

Поздним вечером Ершов собрал всех в кабинете Иерихона. Ершов к этому времени успел уже перекинуться с каждым в отдельности короткими репликами. Самого Иерихона вызвали на консультацию, и Ершов расположился за его столом. Заторможенная Галина и тихо плачущая Инна расселись в креслах против него, а бледный, взъерошенный мэр, сжав руки, кружил за их спинами.

— Сначала хорошее, — заговорил Ершов. — Убийств больше не будет. Все. Больше никто не умрет. А теперь плохое: я опечалю вас всех, но, мне кажется, вы должны знать правду.

— Я требую всей правды, — произнес мэр.

— Тогда я прошу не перебивать меня, я все расскажу, а потом уж спрашивайте, ругайте, бейте… Основная тайна этой истории заключается в том, мне трудно говорить об vtom вам, но поверьте, преступления свершились потому, то Фаина Николаевна и Володя были любовниками.

Мэр покрылся красными пятнами:

— О чем ты говоришь?

Инна протяжно всхлипнула.

— Отсюда и эта непонятная записка, которую Инна обнаружила час назад. Прочти Инна.

Инна утерла ладонью глаза и ровно, без интонаций, прочитала:

— «Прощайте, родственники. Не ищите нас в поганой России. Жаль, Васю не сумели забрать. Инна, ты была плохой дочерью, плохой женой, постарайся быть хоть матерью. Фаина. Владимир».

— Как — не в России? — прохрипел мэр и махнул рукой. — Я же сам им паспорта делал, сам гадине счет открыл…

Ершов продолжил:

— Трагедия началась тогда, когда ваш отец приехал на дачу. Его никто не ждал, ворота были закрыты, привратника уже отпустили. Он прошел через калитку, но не разобрался с воротным запором и пошел к дому пешком, где и застал врасплох ничего не ожидающую пару. В панике Фаина Николаевна вызвала свою мать. К их счастью, старик сам не хотел публичного скандала, но хотел раскрыть глаза вам, мэр, а…

— Бабушка! — в испуге вскрикнула Инна.

— Да, она была настоящая мать, она боялась за свою дочь и опередила события с помощью маленькой чашечки кофе. А потом произошел дурацкий случай. Галя, вспомни,

— Он бубнил, что без цикуты здесь не обошлось, что очень похоже на товарища Цикутина.

— Но бабушки не было на празднике, — с облегчением сказала Инна.

Мэр ходил из угла в угол, плотно сжав губы.

— Бабушки не было, — согласился Ершов. — Вот и решайте, вспоминайте, думайте: кто наливал Жене кофе, кому могла отдать яд бабушка, Фаине Николаевне или Володе?

— Продолжай, — вздохнул мэр.

— И то, что Галю так грубо, неловко арестовали, что на меня столь непрофессионально нападали, тоже свидетельствует о том, что за этим делом не мафия стояла, а одному хорошему парню приятели подмогли, не более того. Так что ничего, Галина, не бойся. Но перехожу к финалу. Сегодня я допустил грубую ошибку. У вашей бабушки сегодня первым был я. Это меня она собиралась отравить, но по ошибке выпила яд сама.

— Бабушка? Тебя? Не может быть! — затряслась в истерике смеха Инна.

— Так получилось, — вздохнул Ершов. — Но когда она почувствовала, что отравлена, рассказала мне все и отдала флакон с ядом. Видели вы его? — переспросил Ершов, достав серебряную пагоду.

И мэр, и Инна кивнули.

Галина вскрикнула:

— Она же в тот день ее Жене показывала! Фаина Николаевна… Помните, за кофе?

— Вот-вот, — продолжил Ершов. — А ошибся я в следующем; вызвав «скорую», я написал на листе бумаги: «яд-ко-ниум» — и ушел, оставив дверь открытой. Не сообразил, что, решив убить меня в своем доме, бабушка должна была вызвать кого-то с машиной, дабы увезти мой труп. Вы уже знаете, что «скорая», прибыв на место, нашла дверь запертой. Пока искали милицию, пока ломали запор, человек успел умереть, а записка «яд-кониум» исчезла, но через какое-то время обнаружилось «прощальное» письмо. Мне надо что-то еще объяснять?

Несколько минут длилось молчание.

— Что ж, ребята, — сказал наконец мэр. — Забудьте о произошедшем, не вспоминайте, я отомщу за всех сам, если доведется, а пока прощайте, поеду в банк, может, можно еще что-то сделать. Ах, Фаина, Фаина… Завтра же я подаю прошение об отставке. Пойдем, дочь.

— Нет, папа, иди один. Мне еще надо поговорить.

Галина встала.

— А смерть Жени так и сойдет им с рук?

Ершов вздохнул.

— В Афинах казнь заменялась порой вечной высылкой, они и так себя уже наказали.

— Укатив в Европу?

— Изгнав себя из России…

Хмыкнув, Галина ушла вслед за мэром, а после, заперев кабинет, удалились и Ершов с Инной. Вскоре они добрались до его дома:

— Но, Ерш, — плакала Инна. — Как такое могло случиться? Мама и Вовочка, они же только ругались.

— Ругались, когда он водил тебя в кабак, когда он спал с тобой. Я заподозрил их уже тогда, когда увидел, как они играют в теннис, какие они азартные игроки, какие дополняющие друг друга партнеры.

— Но, Ершик, а как же мне теперь жить-то на этом свете?

— Как всем. Будешь растить ребенка, работать, молиться, а если повезет, то настанет время, когда Бог даст тебе за мученья твои и радость любви, и счастье веры.

Толстый лысый профессор медицины Иерихон Антонович Быченко долго трезвонил в дверь. Наконец, замок звякнул, и перед профессором предстал мятый, заспанный переводчик-авантюрист Сергей Ершов. Мотнув головой, Ершов зевнул в ладонь, извинился:

— Проходите в кухню, угощайтесь сладким, ставьте кофе, я сейчас.

Когда через несколько минут умытый и причесанный Ершов вошел в кухню, кофе булькал в тигле, а Иерихон смачно жевал конфеты.

— Серега, — хмыкнул профессор, — чем это ты по ночам занимаешься?

— Дело молодое, — скорчив ханжескую гримасу, попытался замутить воду Ершов, испытывающий ощущение банального мерзкого похмелья.

Розовощекий Иерихон чмокнул губами.

— Сейчас хватанем кофейку, проснешься.

— Уже, — скривился Ершов.

— Ерш, — проникновенно внушал за завтраком Иерихон, — надо помочь старому Нечаю.

— Дедушке отечественного машиностроения?

— У него пропал правнук.

— Его внучка родила сына?

— У него есть дочка от той жены, на которой он лет в шестьдесят пять женился. А еще у него был сын, рожденный году в восемнадцатом. Звали его Павлом Мухановым, он после школы поступил в летное училище, провоевал всю войну, остался в кадрах, но очень рано, лет в пятьдесят умер. Внук Нечая Костя, классный программист, уехал два года назад в Канаду по контракту, а Пашка — правнук — болтался в институте экспериментальной медицины в должности старшего лаборанта и неделю назад исчез. Пашкина жена и мать теребят милицию, прокуратуру — все без толку. И старый Нечай позвонил мне.

— Чтоб вы впрягли меня? Исчезновение — дело муторное: налетел Пашка случайно на маньяка, в случайном месте, в случайное время…

— Не такой был Пашка, чтобы случайно на что-то налетать. Мог, конечно, но вряд ли. А вот причин прибить его было достаточно. В той же семье желать его смерти могли и кровные родственники, ибо он неожиданно оказался потенциальным наследником по двум линиям, а мать его считает, что и жена убить могла. На службе потенциальных убийц и вовсе не счесть.

— Убийц старшего лаборанта? Он что, сам злодей? Кнопки им на стулья раскладывал? — недоверчиво хмыкнул Ершов.

— Помнишь анекдот, — заулыбался Иерихон, — как сдавали дом к празднику? Четырехэтажный. И в спешке забыли гальюны в него встроить. Задумались власти, кого же туда селить? Потом сообразили: на первом этаже улица близко — любого можно; на второй решили селить студентов — тем всегда некогда, не до этих дел; на третий — пенсионеров, они все на анализы носят. С последним этажом долго ничего придумать не могли, но вдруг вспомнили, что существуют научные сотрудники, которых хлебом не корми, дай только на кого-нибудь нагадить. А Пашка очень умным был и методики ставил отлично. Он за те восемь лет, что в институте провел, десятка три диссертаций успел слепить.

— Как так?

— Ученый от Бога, вот так.

— Но вы же говорили, что он всего-то старший лаборант.

— Ну да. Сам он не защищался, даже в мэнээсы не подавал.

Первую пару сделанных им тем у него отняли, тогда он плюнул на карьеру и сам стал торговать диссертациями.

— Я не понимаю…

— Вот в чем дело. — Иерихон закрыл глаза, говорить начал медленно, причмокивая губами между предложениями. — Я вот в науку пришел в сорок три года, бывший фронтовик, офицер, видный хирург, и мне сначала не мешали, пока я кандидатскую делал. Но уже докторская моя восемь лет лежала, я и строчки в ней не поменял, защитил потом с блеском, а вот восемь лет перед этим ни в один ученый совет не мог пристроить. И сейчас я профессор Бы-ченко, Быченко, я Быченко, который работает профессором, а сколько у нас профессоров, у которых за должностью фамилию не расслышать… У нас в медицине как говорилось: «Ученым можешь ты не быть, а кандидатом быть обязан». И масса народа прилично платила за кандидатские корочки.