Виктория Платова - Эшафот забвения

Название сценарию дала пластинка Монтсеррат Кабалье, которую слушала старуха перед тем, как умереть.

– ..Ознакомилась? – спросил меня Братны на следующее утро, когда я вернула ему сценарий.

– Да.

– Вот и отлично. – Он даже не поинтересовался моим мнением о качестве написанного, еще бы, много чести – искать у мелких сошек подтверждение своей гениальности. – Впрягайся в работу. Нас ждут великие дела.

И я впряглась в работу. Хотя работой участие в проекте Братны можно было назвать лишь с большой долей условности. Скорее это было похоже на большое приключение, фильм в фильме, где каждый участник съемочной группы был колоритным, не лишенным изюминки персонажем. Я ни с кем по-настоящему не сблизилась, за исключением дяди Федора: мы были последними патронами в обойме, ассистентами ассистентов, и, по определению, должны были держаться вместе. Дядя Федор рассказал мне много любопытного о каждом из киношников: это были только его умозаключения, которые не мешало бы подкрепить моими собственными. Собственные аналитические построения – этим я и занималась весь остаток подготовительного периода: до начала съемок оставалась ровно неделя.

Съемочная группа фильма “Забыть Монтсеррат” была самой странной группой за всю мою недолгую историю пребывания на “Мосфильме”, во всяком случае, так казалось на первый взгляд. Все это время меня не покидало ощущение, что случайный выбор непрофессионалов не был таким уж случайным, что, помимо подготовки к съемкам, существует еще один, скрытый от посторонних глаз, род деятельности.

Мой уставший от долгого безделья и апатии мозг с энтузиазмом включился в сортировку и отбор данных по каждому из персонажей – маленькая, ничем не приметная должность располагала к этому. Самыми безобидными казались собственно киношники – главный оператор Серега Волошко и главный художник Володя Трапезников, в просторечии Вован. Пятидесятилетний Вован был колоритнейшей личностью: он закончил Академию художеств, начинал как авангардист, потом ударился в православие и даже получил благословение митрополита на занятия иконописью. Но вся православная эпопея закончилась тем, что Вован умыкнул в одном из монастырей пару икон семнадцатого века. Иконы благополучно уплыли за рубеж, простодушный Вован был предан анафеме и, спасаясь от уголовного преследования, уехал в Самарканд. Там он занимался реставрацией комплекса Эль-Регистан и мавзолея Гур-Эмир. Он уже не мыслил себя вне какой-либо религии и там же, в Самарканде, принял ислам. Соблюдение всех предписаний ислама, в том числе и пятикратного ежедневного намаза, не помешало, однако, Вовану проявить свои незаурядные способности: он исподтишка приторговывал специально обработанными костями животных, выдавая их за мощи Тимура. Доверчивые иностранные туристы охотно покупали их по баснословной цене, и за короткое время Вован сколотил неплохое состояние, не забывая при этом о “закате” – налоге на имущество и доходы в пользу мусульманской общины: Вован искренне старался задобрить Аллаха. Но и здесь Трапезникова ждала неудача – афера с мощами вскрылась, и Вован едва унес ноги из Узбекистана. Следующим этапом был буддизм (Вован прыгал по мировым религиям, как по женским постелям). На некоторое время Трапезников обосновался в Индии, в месте просветления Будды, – Южном Бихаре. Потом были Горакхпур (Кушинагара, место ухода Будды из мира) и Лумбини (место его рождения в Непале). После нескольких лет самосовершенствования неофиту Трапезникову удалось достигнуть второго уровня учения Будды. Но на подступах к третьему уровню на горизонте художника-буддиста появилась смазливая исполнительница народных танцев из народности “кота”. С ней Трапезников пустился во все тяжкие и, пока танцовщица выступала на делийских базарах, крал кошельки в толпе. В Индии Вован подцепил страсть к опиуму, лихорадку и еще целый букет экзотических болезней и спустя пять лет вернулся на родину совершенно разбитым старым человеком. Увлечение религией не прошло даром – теперь его религией стала опиумная трубка. Он экспериментировал с различными наркотиками растительного происхождения, добиваясь совершенно неожиданных психоделических эффектов. В состоянии легкого наркотического опьянения он пребывал все время, под воздействием опиума делались раскадровки к фильму. Вован писал только пастелью, масло он считал слишком тяжелым материалом для творчества. Его безумные опиумные работы вдохновляли Братны, он считал Трапезникова великим художником и великим генератором идей. Даже на площадке рядом с Вованом толклись небритые таджики (они привозили Трапезникову анашу), сомнительные афганцы (они привозили Трапезникову героин) и вежливые индусы (индусы отвечали за опий-сырец). Иногда распоясавшийся Вован требовал “марочку” с ЛСД, – для этого случая предусмотрительным Братны были заготовлены респектабельные голландцы.

После тяжелых синтетических наркотиков Вован исчезал на несколько дней, отлеживался у себя в берлоге на “Кантемировской”, и тогда за ним отправляли кого-нибудь из съемочной группы: не помер бы старичок. Несколько раз к Трапезникову ездили мы с дядей Федором: меня поразил дом Вована, похожий на православный храм, мечеть и буддистский дацан одновременно. Предметы различных культов мирно уживались друг с другом: никаких “джихадов”, никаких крестовых походов во имя веры. И над всем этим гигантским алтарем витал веселый дух пуэрто-риканского борделя. Каждому из гостей Трапезников предлагал кальянчик с опиумом. Как правило, никто не отказывался…

Главный оператор Серега Волошко был обычной рабочей лошадкой (“запаршивевшим мерином с уклоном в сюрреализм”, как он сам называл себя) и обладал типичными операторскими пороками: неумеренной страстью к выпивке и беспорядочным половым связям. Серега мог синтезировать спирт из чего угодно, включая совершенно безобидный напиток “Байкал”. Казалось, любая жидкость, на которой останавливался его пристальный операторский взгляд, моментально обретала сорокаградусную крепость. Его несколько раз на спор закрывали в абсолютно пустой монтажной, и там в течение каких-нибудь сорока минут он умудрялся в стельку напиться: причем никаких следов водки обнаружить не удавалось ни до, ни после эксперимента. При всем этом он оставался классным оператором и любимцем всех без исключения проявщиц из цеха обработки пленки.

Братны привел в команду и своего композитора, обрусевшего болгарина Богомила Стоянова. Стоянов делал с Братны первую картину и автоматически перекочевал во вторую. Кассеты с его музыкой ходили по рукам, эта была дьявольская смесь духовных песнопений южных славян и панк-рока. Да и сам Богомил очень сильно смахивал то ли на отяжелевшего престарелого панка, то ли на бездомного бродягу из Южного Бронкса.

В пантеоне творческих божков была только одна женщина – художница по костюмам Леночка Ганькевич. Совсем недавно она была преуспевающим модельером, успела поучаствовать в нескольких неделях высокой моды и даже организовать свой собственный, весьма престижный Дом моделей. Молодой русской экстремистке с восхитительно авангардными идеями предложил сотрудничество сам Лагерфельд. Но Леночка наплевала на свою карьеру, как только столкнулась с безумцем Анджеем Братны. Об их встрече в группе ходили легенды. Братны вместе с одуревшим от опиума Вованом Трапезниковым как-то посетил один из ее летних показов. Проковырявшись в носу целый вечер и во всеуслышание обхамив пару моделей, он удалился из зала. В узком коридорчике, примыкающем к подиуму, Вован и Братны зажали одну из манекенщиц. И пока Трапезников держал несчастную девушку за руки, Братны шариковой ручкой написал на ее обнаженной спине послание модельеру. Это было стандартное предложение “НАЩЕТ КИНОШКИ”, с тем же неотразимым обилием грамматических ошибок. Братны предлагал Леночке Ганькевич наплевать на “гнилой модельный бизнес, отрыжку капитализма” и приложить ухо к вечности. В качестве вечности выступал сам “ВИЛИКИЙ РЕЖИСЕР”. Заключительным аккордом явилась сакраментальная фраза: “ЗАКАЖИТЕ МНЕ ТОЖЕ ЧТО И СИБЕ”. Самым удивительным было то, что самоуверенная, избалованная вниманием модельерша клюнула на этот дешевый трюк. После показа они поужинали в “Метрополе” (за счет Леночки, разумеется), а на следующий день она уже числилась скромным художником по костюмам фильма “Забыть Монтсеррат” – чертов Братны остался верен себе, он кадрил людей с третьей космической скоростью.

На скорую руку подписывая соглашение с художницей, Братны даже не подозревал, что приведет на съемочную площадку не очередного фанатика его идей, а безумно влюбленную женщину. Леночка влюбилась в Братны со всем отчаянием внезапно вспыхнувшей страсти – это было видно невооруженным глазом. Ей сочувствовали все, даже Муза, питавшая к Анджею сходные чувства. Циничная гашишница Светик, сидевшая в административной группе, вообще считала Леночку идиоткой, которая похерила карьеру ради заведомо проигрышного варианта. Любить Братны, а тем более добиваться от него взаимности было занятием бесперспективным: никаких романов, никаких связей, полная стерильность отношений, как раз в духе Иисуса Христа. Нет, у Леночки не было конкуренток, как не было конкуренток ни у одной женщины. Братны был со всеми и ни с кем одновременно. Он любил всех и никого: окружающий мир он воспринимал как подсобный материал, не более. Его личная жизнь безумно интересовала меня именно потому, что никакой личной жизни у него не было. Ни жены, ни любовницы, ни собаки, ни хорька; никаких привязанностей в еде, выпивке и сигаретах, никаких любимых изречений на все случаи жизни, никаких милых слабостей. Отсутствие слабостей особенно настораживало: пройдя суровую школу ловца душ Лапицкого, я хорошо усвоила, что человека без слабостей не бывает.