Дон Уинслоу - Власть пса

Но почему? — недоумевает Адан. Что задумал Тио?

И где мое место?

Но у него достает ума промолчать: Тио все скажет ему наедине, когда время подоспеет.

Гарсиа Абрего наклоняется вперед и улыбается. Рот под седыми усами совсем маленький. Как у кота, замечает Адан.

— Баррера разделил мир на три куска, — говорит Абрего, — а четвертый берет себе. Не захочешь, а удивишься, почему это?

— Абрего, какую культуру выращивают в Гвадалахаре? — задает встречный вопрос Баррера. — Может, Халиско находится на границе? Нет. Это просто место, и все. Безопасное, откуда можно служить нашей Федерасьон.

Первый раз он произносит этот слово, думает Адан. Федерация. А сам он — ее глава. Не по титулу, а по положению.

— Если вы принимаете такой расклад, — продолжает Баррера, — я поделюсь тем, что есть у меня. Мои друзья станут вашими друзьями, моя «крыша» станет вашей «крышей».

— И сколько придется платить за эту «крышу»? — интересуется Абрего.

— Оплата скромная. Если учесть, что «крыша» — это всегда дорого.

— Насколько дорого?

— Пятнадцать процентов.

— Баррера, — говорит Абрего, — ты поделил страну на plazas, и это все хорошо и замечательно. Я принимаю Залив. Но ты забыл кое-что: деля плод, ты делишь пустоту. Ничего ведь не осталось. Наши поля сожжены и отравлены. Наши горы наводнены policia и янки. Ты даешь нам рынки — но что нам продавать? У нас не осталось опиума.

— Забудь про опиум, — говорит Баррера.

— И нет yerba... — встревает Гуэро.

— И про марихуану тоже забудь, — не дает ему договорить Баррера. — Это все мелочовка.

— Значит, Мигель Анхель, Эль Анхель Негро, ты велишь нам забыть la mapola и la yerbal — спрашивает Абрего. — А что же ты хочешь, чтоб мы выращивали?

— Кончай думать как фермер.

— Но я и есть фермер.

— У нас граница с Соединенными Штатами в две тысячи миль по суше. И еще тысяча миль по морю. Вот и все, что нам нужно.

— Про что это ты? — рявкает Абрего.

— Ты присоединяешься к Федерасьон?

— Конечно, да. Я согласен на эту Федерацию Пустое Место. Разве у меня есть выбор?

Нет, думает Адан. Полиция Халиско принадлежит Тио, и он дружит с ДФС. Это он организовал и устроил революцию под названием «операция «Кондор» и взметнулся в боссы. Но — и тут Абрего прав — чего он, собственно, босс?

— Эль Верде? — спрашивает Баррера.

— Si.

— Мендес?

— Si, Дон Мигель.

— Тогда, hermanos, — заявляет Баррера, — позвольте продемонстрировать вам ваше будущее.

Все перебираются в комнату соседнего отеля, который принадлежит Баррере и находится под усиленной охраной.

Там их уже ждет Рамон Мэтти Балластерос.

Адан знает, Мэтти — гондурасец, обычно контачит с колумбийцами в Медельине, а колумбийцы предпочитают дел через Мексику не вести. Адан наблюдает, как Рамон распускает кокаиновый порошок и соду в мензурке с водой.

Смотрит, как Мэтти укрепляет мензурку над огнем и прибавляет пламя.

— Ну кокаин, — замечает Абрего. — И что?

— Смотри, — велит Баррера.

Адан смотрит, как закипает раствор, слышит, как потрескивает кокаин. Потом порошок начинает густеть и твердеет. Мэтти осторожно вытаскивает его и кладет просушить. Тот засыхает, и получается шарик, с виду похожий на маленький камешек.

И Баррера возвещает:

— Джентльмены, встречайте будущее!

Арт встает перед Санто Хесус Малверде.

— Я давал тебе manda, — говорит Арт. — Ты сдержал свое обещание, а я сдержу свое.

Он отходит от храма и берет такси.

На окраине города как грибы растут лачуги.

Беженцы из Бадирагуато сооружают из картонных ящиков, упаковочных клетей и одеял подобия домов. Ранним да удачливым достались листы гофрированной жести. Арт замечает даже афишный щит старого фильма «Настоящий храбрец», приспособленный под крышу: выгоревший на солнце Джон Уэйн смотрит сверху на семьи, сооружающие стены из старых простыней, каких-то обломков, листов фанеры.

Парада, разыскав несколько старых палаток — может, он совершил набег на армию? — думает Арт, — устроил кухню, где раздает бесплатную еду, и передвижной госпиталь. Стол сооружен из нескольких щитов, положенных на козлы. Канистра с пропаном служит горелкой, на которой нагревается тонкий лист жести: на нем священник и несколько монашенок греют суп. Женщины готовят тортильяс на гриле, установленном над открытым огнем в нескольких шагах далее.

Арт заходит в палатку, там медсестры купают ребятишек, протирают им руки, готовя для уколов от столбняка, их делает врач при ранках и порезах. Из другого конца большой палатки до Арта доносится детский визг. Он подходит ближе и видит: Парада ласково воркует над маленькой девочкой, у нее на руках ожоги. Глаза девочки округлились от страха и боли.

— Самая богатая опиумом земля в Западном полушарии, — негодует Парада, — а нам нечем облегчить боль ребенка.

— Если б мог, я бы поменялся с ней местами, — говорит Арт.

Парада долго смотрит на него:

— Я верю тебе. Жаль, что ты не можешь. — И целует девочку в щечку. — Иисус любит тебя.

Маленькой девочке больно, думает Парада, а мне больше нечего сказать ей. Тут есть ранения и пострашнее. Некоторых людей так избили, что врачам придется ампутировать им руки, ноги. А все из-за того, что американцы не в состоянии разобраться со своими наркоманами. Они явились сжечь маковые поля, а жгут детей. Позволь мне сказать тебе, Иисус, сейчас тебе самое время вернуться.

Арт ходит следом за Парадой по палатке.

— Иисус любит тебя, — бормочет Парада. — В такие вот ночки я задумываюсь: может, все это чушь? А что тебя привело сюда? Чувство вины?

— Что-то вроде.

Арт вынимает из кармана деньги и протягивает Параде. Это все его жалованье за последний месяц.

— На них можно купить лекарства, — говорит Арт.

— Благослови тебя Бог.

— Я не верю в Бога.

— Не важно, — отвечает Парада. — Зато он верит в тебя.

Тогда он, думает Арт, тот еще простофиля.

Кэллан вырос на кровавых историях.

Про Кухулина, Эдварда Фитцджеральда, Вулфа Тоуна, Родди Маккорли, Патрика Пирса, Джеймса Коннелли, Шона Саута, Шона Барри, Джона Кеннеди, Бобби Кеннеди, про Кровавое Воскресенье и Иисуса Христа.

Наваристая кровавая похлебка ирландского национализма и католицизма, или ирландского католического национализма, или ирландского национального католицизма. Хоть так, хоть эдак.

Стены маленького дома без лифта в Вестсайде и стены начальной школы Сент-Бриджет украшены, если тут подходит это слово, дрянными картинами с изображениями жертв: Маккорли, повешенный на мосту Тум; Коннелли, привязанный к стулу, лицом к отряду британцев, расстреливающих его; Сент-Тимоти со стрелами, торчащими из него; беспомощный Вулф Тоун, перерезающий себе горло бритвой, но все перепутавший и полоснувший вместо яремной вены по трахее — дыхательному горлу; однако ему все-таки удалось умереть до того, как его успели повесить; бедный Джон и бедный Бобби, глядящие с небес; Христос на кресте.

А в школе Сент-Бриджет, конечно, еще и Двенадцать станций Крестного пути: избиение Христа плетьми, терновый венец, Христос, сгибающийся под тяжестью креста, с трудом бредущий по улицам Иерусалима. Гвозди, вонзающиеся в его святые руки и ноги. Совсем маленьким Кэллан приставал к сестре: «А Христос — ирландец?» — и та, вздохнув, отвечала: «Нет, но мог бы быть».

Теперь Кэллану семнадцать, и он наливается пивом в пабе Лиффи на углу Сорок седьмой улицы и Двенадцатой авеню со своим дружком О'Бопом.

В баре сидит еще, кроме бармена Билли Шилдса, только Малыш Микки Хэггерти. Устроился Малыш за дальним концом барной стойки, напиваясь всерьез перед предстоящей ему встречей с судьей, который наверняка перекроет ему доступ к следующему стакану «Бушмиллса» на восемь, а то и двенадцать лет. Явился Малыш Микки с целой кучей четвертаков и все скормил музыкальному автомату, нажимая все время одну и ту же кнопку «Е-5». И весь последний час Энди Уильямс мурлыкает «Лунную реку», но дружки не возражают, потому что им хорошо известно про украденную Малышом Микки говядину.

Стоял один из тех убийственно жарких августовских дней в Нью-Йорке, про которые говорят: «Дело не в жаре, дело во влажности», когда рубашки липнут к спинам, а обиды — к душам.