Сергей Зверев - Жулик: грабеж средь бела дня

С наступлением темноты старший советник юстиции был на грани полной невменяемости. К этому времени Жулик знал о нем практически все: биографию, наиболее значимые дела, друзей и недругов по работе, начальников и подчиненных…

И, конечно же, цель его пребывания в Марселе.

Почувствовав греющий душу интерес к своей особе, следователь Генпрокуратуры начисто забыл о тайне следствия и легкомысленно поведал первому встречному перипетии уголовного дела, которым теперь занимался. В повествовании фигурировали некое золото «вроде бы российского происхождения», банковские ячейки в «Лионском кредите» и полуторамиллионная вилла в Ницце, «купленная каким-то русским».

Профессиональный аферист слушал внимательно, стараясь не пропустить ни слова. И чем больше он слушал, тем больше поражался. О загадочном золоте «вроде бы российского происхождения» Жулик узнал еще от Сережи Вишневского, своего бывшего сокамерника по «Сантэ». Именно из-за неясности происхождения этого драгметалла Вишневский и получил пятилетний срок во Франции…

Но всего удивительней было другое: следователь Генпрокуратуры несколько раз упомянул родной городок Сазонова.

На побережье незаметно опустилась роскошная средиземноморская ночь. Огромные мохнатые звезды вспушились над пиниями и пальмами. На двухэтажном фасаде гостиницы «Бельвю» загорелись разноцветные гирлянды иллюминации. Внизу, под обрывом, тяжело вздыхало море.

Старший советник юстиции, вконец утративший чувство реальности, бормотал в режиме невыключенного, позабытого всеми магнитофона. Иногда Лехе казалось: еще одна доза «ерша» – и в голове собеседника щелкнет реле автостопа, навсегда погасив светоиндикаторы его пьяных глаз.

– Золото… Целых пять лет сюда возили!.. – бессвязно бормотал он. – Прикидываешь?.. Да так хитро… Но только то золото лучше руками не трогать… обжечься можно… я бы тебе показал… да нельзя… сам боюсь прикасаться…

– К сожалению, я еще слишком далек от проблем Российского комитета по драгметаллам, – с искренним сожалением признался профессиональный аферист.

И тут Сазонову пришла в голову одна замечательная идея. Идея эта выглядела до того просто и даже пошло, что сперва он и сам не поверил в реальность ее осуществления. Случайное знакомство неожиданно раскрывало заманчивые перспективы. Словно из тумана, выплывали контуры широкомасштабной многоходовой аферы…

– А почему бы и нет? – спросил Леха самого себя.

– Что – «нет»? – не понял Точилин.

– А почему бы нам не выпить? – с неотразимой улыбкой предложил Сазонов. – За дружбу следователей Генпрокуратуры и специалистов по озеленению!..

…К полуночи старший советник юстиции наконец-то уткнулся лбом в пластик стола. Жулик бережно взвалил его на себя и со всей осторожностью потащил в гостиницу «Бельвю», отстоявшую от уличного кафе в каком-то десятке метров. Извинительно кивнув портье, Леха усадил пьяного в мягкое кресло холла. Мельком взглянул на стенд с ключами, темневший над головой портье. На стенде висел лишь один ключ, от номера «27». Это означало, что все постояльцы отеля уже спали в своих номерах.

Все, кроме одного…

Проснувшись наутро, Голенков долго пытался понять, где он находится. Картинка двоилась, троилась и даже четверилась в глазах, и Эдуарду Ивановичу стоило огромного труда поймать фокус.

Сознание возвращалось медленно и с трудом. Эдуард Иванович вспомнил, что вчера сидел в ресторане «Золотой дракон» с любовником собственной жены, беседуя о собственном же будущем. Что Коробейник потом ушел к Нгуену, хозяину кабака. Что сразу же после этого за дальним столиком нарисовалась дочь Таня в обществе какой-то отвязанной брюхатой девки. Потом была драка, ментовский «опорняк» и протокол. А затем все померкло…

Осмотревшись по сторонам, Эдик определил, что заночевал не у себя дома. Сквозняк пузырил грязный тюль на окне. На облезлой стене тикали ходики с подвязанной вместо гири рукоятью от унитазного слива. Там же висел огромный плакат «Тату», и это обстоятельство немного успокоило бывшего опера. Интерьер выглядел явно не по-милицейски. Стены «опорняков» обычно украшают плакаты с другими физиономиями.

Приподнявшись на локте, Эдуард Иванович болезненно застонал. Во рту было кисло и мерзко, будто бы он всю ночь сосал дверную ручку. Тонкую скорлупку черепа сотрясали враждебные вихри. На щеке ощущалось легкое вздутие. Проведя языком по десне, Голенков обнаружил, что у него недостает двух нижних зубов.

Неожиданно из-за двери донесся стук каблучков, и чей-то знакомый голос объявил:

– Слышь, Танька, малого в садик отведи, купи какой-нибудь жрачки, бухла и сюда подгребай. Вот тебе деньги… Можешь не спешить – твой папик еще часа четыре кочумарить будет.

Голенков долго и мучительно вспоминал, откуда ему знаком этот голос. И лишь когда в прихожей хлопнула входная дверь, он вспомнил: к Таньке (несомненно, его дочери) обращалась та самая беременная малолетка Лида, с которой, собственно, все в ресторане и началось.

Поднявшись, Эдуард Иванович критически осмотрел себя в зеркале. Оказывается, спал он в рубашке, пиджаке и носках. Брюки отсутствовали. Не было их ни у кровати, ни под кроватью, ни на стульях.

Резко скрипнула дверь, и Голенков обернулся. На пороге стоял жилистый дедок с впалыми висками и льдистыми голубыми глазками. Узловатые старческие руки сжимали детский пластмассовый автомат.

– Извините… – просипел гость, стыдясь своих казенных зоновских трусов.

– Ходют тут всякие… – безо всякого выражения оценил дедок; видимо, подобные сцены были для него не впервой.

Неожиданно из-за спины старика высунулась коротко стриженная девичья голова. Отодвинув странного дедушку в сторону, барышня вошла в комнату, хлопнув за собой дверью.

– Привет. Ну че, оклемался? Так ты, оказывается, Танькин папик? – спросила она и, не дождавшись ответа, протянула руку: – А я – Лидка…

Только теперь Голенков наконец-то вспомнил кличку этой девицы: Мандавошка. Вспомнил и давешнюю сцену у детского садика…

Плюхнувшись в кресло, будущая мать выпятила живот и, закурив, вопросительно взглянула на гостя.

– А почему ты мне сразу ничего не сказал?

– Где мои брюки? – простонал Эдик, стеснительно становясь к девушке вполоборота.

– Брюки я сняла. Ты их в кабаке кровью заляпал, Танька застирала, на балконе сушатся… А пиджак с рубашкой я с тебя снимать постеснялась.

Осмыслить эту фразу не хватало сил.

– Ничего, пока без штанов походишь. Мы люди привыкшие. Вот, я тебе пива на опохмел принесла. – Достав из карманов безразмерного сарафана две бутылки «Балтики», хозяйка поставила их перед гостем. – Ты уж извини, что так все получилось. Ну, в «Золотом драконе». Посиди, Танька скоро придет.

– А почему она меня не дождалась?

– Ты же спал, вот она и не хотела тебя будить. Ладно, натреплетесь еще… Слышь, а ты че – натурально в ментуре работал? А потом сел, да? А за что?

– Начальство критиковал, – просипел Эдик, подумав.

– А это правда, что Нгуен берет тебя директором кабака? А можно будет к тебе в гости приходить? А угощать меня будешь? – выстрелила Лида очередью вопросов.

Голенков хотел было сделать барышне замечание – мол, к старшим следует обращаться на «вы»… Но, взглянув ей в лицо, передумал. Воспитывать эту отвязанную девицу было столь же нелепо, как подвесить на стрелке барометра гирьку, чтобы она вела себя послушней…

…Эдик просидел в обществе Лиды почти три часа. Уже через минуту ему стало понятно, каких садов этот фрукт. Да и профессиональных навыков бывшего опера оказалось достаточно, чтобы исподволь выпытать всю ее подноготную.

В голове Лиды Ермошиной царил полный мрак, слабо разбавленный какой-то скабрезной чушью. Она презирала абсолютно все: хорошие манеры, воспитанность, образование, работу, чтение книг и даже элементарную человеческую порядочность. Мужиков, впрочем, она в свои шестнадцать лет тоже презирала. Но обходиться без них не могла. Вот уже третий год единственным источником существования малолетки была базарная проституция. Однако сама Лида не видела в этом ничего предосудительного.

– Мужикам «разгружаться» надо, а мне – бабло. Я с шестого класса гуляю и всегда на косметику и колготки имею, – с подкупающей искренностью сообщила девушка и деловито рассказала, как делала школьные уроки в перерыве между «палками» и как почтенные отцы семейств, глядя на это, просто кончали.

– А… как же школа? – ужаснулся Голенков.

– Да ну ее в жопу! – лениво отмахнулась Ермошина. – Все, что мне от жизни надо, я и так умею.

– А папа с мамой?

– Мамку прошлой зимой грузовик переехал. Бухая была, – равнодушно сообщила Мандавошка. – А папка… Хрен его знает, где он теперь. Вернулся с зоны лет шесть назад, братика Димку забацал – и опять сел.

– А… старик с игрушечным автоматом… он кто?