Джеймс Саллис - Драйв

От этого Берни тоже устал.

То ли изменился окружающий мир, то ли он сам… Как будто его отправили куда-то на космическом корабле, а он совершенно к этому не готов и только делает вид, только притворяется настоящим астронавтом. Все как бы подешевело, обратилось пустотой. Нынче покупаешь стол — получаешь сосновую пластиночку толщиной в одну восьмую дюйма, наклеенную на фанеру. Выкладываешь штуку с лишним за кресло — и не можешь усидеть в нем ни минуты.

Берни знал довольно много «сгоревших» — ребят, которые вдруг начинали недоумевать по поводу того, что они делают в этой жизни. По большей части они вскоре исчезали: залетали на пожизненное либо теряли бдительность и их убивали те, с кем они были на ножах, или их собственные подельники. Берни не считал себя «перегоревшим». И Гонщик этот тоже, похоже, еще не перегорел.

Пицца. Он терпеть не мог гребаную пиццу.

Хотя, сказать по правде, довольно остроумный ход — подложить все эти рекламные проспекты ему под дверь.

В детстве Гонщику на протяжении целого года, или ему так казалось, снился один и тот же сон. Сидит он на окошке дома, а первый этаж находится где-то в восьми футах от земли, поскольку дом построен на холме; внизу, прямо под ногами, медведь. Зверь старается дотянуться до мальчика (тот поджимает ноги), достать до оконной рамы, и через некоторое время, расстроившись, срывает тюльпан или ирис с клумбы перед домом и съедает его; и снова норовит добраться до Гонщика. В конце концов медведь рвет очередной тюльпан и с задумчивым видом протягивает его мальчику. В тот самый миг, когда Гонщик начинал тянуться за цветком, он всегда просыпался.

Все это было еще в Тусоне, когда он жил у Смитов. У него тогда был лучший друг — Герб Данцигер. Герб помешался на машинах, чинил их у себя на заднем дворе и зарабатывал неплохие деньги, причем более серьезные, чем получали его отец — охранник и мать — медсестра. У него вечно стоял какой-нибудь «форд» сорок восьмого или «шевроле» пятьдесят пятого года — капот поднят, рядом на дерюге разложена добрая половина запчастей. У Герба был толстенный справочник по ремонту автомобилей, но Гонщик не помнил ни одного случая, чтобы друг туда заглядывал.

В первый и последний раз Гонщик подрался в школе, когда во дворе после уроков к нему подошел местный громила и сказал, что не стоит водить дружбу с евреями. Гонщик едва ли когда-нибудь задумывался о том, еврей Герб или нет, но еще меньше он понимал, почему данный факт должен кого-то трогать? Громила обожал щелкать людям по ушам средним пальцем. Когда он попытался проделать то же самое с Гонщиком, тот жестко перехватил его руку своей; потом другой рукой с хрустом сломал парню палец.

А еще Герб обожал гонять на машинах по дороге, проложенной в пустыне между Тусоном и Финиксом, по совершенно фантасмагорическому ландшафту, населенному десятифутовыми «песчаными дьяволами», чольей, похожей на какие-то покосившиеся водоросли, и гигантскими цереусами с отростками, глядящими в небо, как персты верующих на старых иконах. Дорогу проложила группа молодых латинос, которые, по слухам, контролировали контрабанду марихуаны из Ногалеса. Герб не был среди них своим, но они признавали его феноменальные способности водителя и механика.

Как-то Герб попросил Гонщика прокатиться на только что отремонтированной машине, чтобы со стороны понаблюдать, как она себя ведет. Однажды попробовав, Гонщик уже не мог остановиться. Он принялся гонять машины, испытывать их на прочность, проверять, на что они способны. Вскоре стало ясно, что он прирожденный гонщик. Тогда Герб перестал водить сам и все время проводил в гараже. Он разбирал машины по винтикам и снова собирал, будто наращивал им мышцы. А Гонщик выводил их в свет.

Там же, на дороге, Гонщик встретил второго — и последнего — хорошего друга, Хорхе. Только-только начиная познавать единственное ремесло, в котором он станет лучшим, Гонщик удивлялся тому, как легко все получается у того же Хорхе. Парень играл на гитаре и аккордеоне в местном мексиканском оркестре и писал собственные песни, вполне прилично водил, учился на государственную стипендию, пел соло в церковном хоре, работал в приютах для трудных подростков. Если у Хорхе была еще одна рубашка, кроме той, что он надевал по воскресеньям в церковь, то Гонщик ее никогда не видел. Хорхе вечно носил старомодные, в рубчик, майки, черные джинсы и серые громоздкие ковбойские сапоги. Жил он в Южном Тусоне в шатком домишке, служащем приютом для трех или четырех поколений взрослых и неисчислимого количества детей. Бывало, Гонщик сидел у них за столом, жуя свиные отбивные с мексиканскими томатами и заедая кукурузными лепешками и вареной фасолью, в окружении людей, тараторящих на непонятном языке. Но ведь он являлся другом Хорхе, а потому тоже был как бы членом семьи, и тут не могло быть никаких вопросов. «Древняя матрона», как Хорхе называл бабушку, всегда первая выбегала на дорогу перед домом, чтобы его встретить, а потом брала под руку и вела внутрь, не переставая возбужденно болтать. Частенько во внутреннем дворе собирались подвыпившие родственники с разнокалиберными гитарами, мандолинами, скрипками, аккордеонами и даже с тубой.

Здесь же Гонщик впервые познакомился с оружием. Поздно вечером мужчины собирались вместе и выезжали в пустыню, чтобы попрактиковаться в стрельбе по мишеням. Понятия «попрактиковаться» и «по мишеням» были довольно условны. Выпив банок по шесть пива и хлебнув «Бьюкенена», они начинали палить во все, что попадалось на глаза. И все же, несмотря на кажущуюся беспечность при стрельбе, к оружию все относились предельно серьезно. У них Гонщик научился уважать эти маленькие «механизмы смерти», чистить и пристреливать их, понимать, чем те или иные лучше других, видеть все их особенности, преимущества и недостатки.

Кое-кто из молодежи предпочитал иные занятия — ножи, бокс, боевые искусства. Гонщик, умеющий внимательно наблюдать и быстро учиться, перенял кое-какие навыки, подобно тому, как годы спустя перенимал на съемках приемы каскадеров и бойцов.

Он разделался с Нино в понедельник, в шесть утра. Прогноз погоды обещал, что столбик термометра взберется до отметки 82 градуса по Фаренгейту, а с востока придет легкая облачность; имелась также вероятность небольшого дождя ближе к концу недели. Облаченный в шлепанцы и халат из тонкого жатого ситца, Исайя Паолоцци подошел к входной двери своего дома в Брентвуде, чтобы забрать брошенный почтальоном на крыльцо утренний выпуск «Лос-Анджелес таймс» и включить полив газонов. И ничего, если каждая струйка воды у кого-нибудь да украдена, — ведь иначе не превратить пустыню в чудесные зеленые луга.

И что такого, если вся жизнь Нино украдена у других?

Когда Нино склонился за газетой, Гонщик вышел из ниши у входа. Там, обернувшись, его и увидел Нино.

Глаза в глаза — ни один не моргнул.

— Вы ко мне? Мы знакомы?

— Мы как-то беседовали, — отозвался Гонщик.

— Правда? А о чем мы беседовали?

— О важных предметах. Например, о том, что, когда человек заключает сделку, он принимает на себя обязательства.

— Не припомню.

Пуля попала Нино между глаз; он зашатался, упал на приоткрытую входную дверь; та распахнулась. С одной ноги слетел шлепанец; точно жирные синие змеи, вздувались варикозные вены. Ногти у Нино были как фанера.

Откуда-то из глубины дома по радио сообщали о пробках на дорогах.

Гонщик поставил на грудь Нино коробку — большая «пепперони», с двойным сыром, без анчоусов.

Пицца пахла восхитительно, чего никак нельзя было сказать о Нино.

Здесь все осталось таким же, как он помнил.

В мире есть подобные места, такие уголки, думал он, которые не затрагивают перемены. Тихие заводи.

Удивительно.

Мистер Смит, решил Гонщик, опять на работе, а миссис Смит на одном из своих бесконечных собраний: в церкви, в школьной администрации, в местных благотворительных обществах.

Он остановился перед входом.

Соседи наверняка выглядывают в окна, раздвигают жалюзи, гадая, что могло привести хозяина классического «шевроле-корвет-стингрей» к Смитам.

Все они видели, как из машины вышел молодой человек, взял с пассажирского сиденья новую корзину для перевозки кошек и довольно потрепанную спортивную сумку, поставил и то и другое на пороге. Соседи видели, как он, секунду помедлив, открыл дверь, зашел внутрь с корзиной и сумкой, почти сразу же вышел и направился по дорожке обратно к машине, сел в свой «корвет» и укатил.

Гонщик отлично помнил, как обстояли здесь дела: каждый лез не в свое дело, не существовало никаких секретов, все до единого полагали, что только их жизнь — стоящая, а у всех прочих — никуда не годится.

Рядом с корзиной и спортивной сумкой он оставил записку.