Ольга Лаврова - Шантаж

«Молчишь. Ну, придется тебя оскорбить».

— Вижу, что хочется. Но что-то удерживает. Застарелая покорность? Или мелкий расчет? Дескать, я буду сидеть, а она посылочку пришлет: конфеток там, колбаски с барского плеча…

«Опять молчишь?»

Но молчал Миркин красноречиво, и Пал Палыч правильно сделал, что тоже держал паузу.

Внезапно Миркин взорвался почти на крике:

— Пропади она пропадом со своей колбаской! Пишите! Пишите, пока не передумал!..

Такого радостного и веселого обыска никому из его участников не случалось проводить. При обилии всяческих шкафов, комодов, укромных местечек и закоулков объем трудов предстоял громадный. Да впереди еще коридор с неведомыми залежами, да какие-то стеллажи в передней. Но всем все было нипочем. Спала с души тяжесть, сил хватило бы хоть на сутки, хоть на двое.

Ширмы, делившие пространство и придававшие каждой части его разумный смысл, вынесли вон — и комната превратилась в беспорядочное сборище мебели, обнажились кучи мусора в углах, куда годами не добиралась Настя, прежнее великолепие исказилось нелепо и создало обыску карикатурный фон.

Прахова упорно крепилась, стараясь сохранить достоинство. Оперативники из группы Токарева развлечения ради подыгрывали ей, изъявляли почтительность, выслушивали «великосветские» тирады; а один все отвешивал поклоны, потешая окружающих, и Токареву пришлось отвести его в кухню и пригрозить выговором «за клоунаду в процессе проведения обыска».

Антонина Валериановна, сидя в любимом кресле, раскладывала сложный пасьянс. Периодически звонил будильник, и она принимала свои крупинки.

В положенное время Настя состряпала и подала ей ужин; «шпиков» она поначалу игнорировала. Однако нарастающее разорение родного гнезда побудило ее по-своему включиться в общую деятельность. Нависая над «отработанным» участком, она спрашивала грубо:

— Можно убирать?

И принималась укладывать вещи обратно. Но будь то кружевные шали, отрезы шелка или побитое молью тряпье — ничто не желало умещаться в прежнем объеме. Десятилетиями слеживались они, спрессовались временем, а сейчас распрямились, напитались воздухом и не лезли назад.

Настя отчаялась, уперла руки в бока и начала поносить вперемежку и хозяйское добро и разбойничающих в доме «ментиков».

— На-астя! — урезонивала Прахова, когда та слишком повышала голос.

В области брани лексикон у молчаливой Насти оказался неожиданно богат и сочен, уходил корнями в народную толщу прошлого века, и ему в подметки не годилась скудная, однообразная современная матерщина.

Знаменский хотел было угомонить ругательницу — ради Зиночки, но та шепотом воспротивилась:

— Не ханжествуй. Такое услышишь раз в жизни!

Действительно, хоть на магнитофон пиши «для внутреннего пользования».

Пал Палыч сел против Праховой с пистолетом, который ему вручил кто-то из токаревских парней.

— Бельгийский браунинг, Антонина Валериановна.

— Вы думаете, это настоящий? — невинно спросила она.

— Вполне. С оружием я как-нибудь знаком.

— Боже мой, как любопытно! Я всегда считала его зажигалкой, но мы с Настей не курим, и я хранила просто как память о моем третьем муже… Или о втором?.. Ах, я в таком состоянии от вашего нашествия… Даже пасьянс не удается!

— Зина, на минуту!

Та подошла танцующей походкой, непринужденно лавируя среди мебельных дебрей.

— Зинаида Яновна, наш эксперт, — представил Знаменский.

Прахова впилась в Кибрит неприязненным взглядом.

— Антонина Валериановна утверждает, что принимала браунинг за игрушку. Ты его осматривала?

— Да. В отличном состоянии, последний раз смазывали дней десять назад. И я знаю место на обойме, где наверняка сохранились отпечатки пальцев того, кто это делал.

— Вы рассказываете весьма интересно, дорогая, но…

— Спасибо, Зина, все.

Зиночка улыбнулась и скрылась за шкафом, где на створках два кавалера скрестили шпаги.

До сих пор Знаменский допрашивал Прахову урывками — отвлекало общее руководство обыском. Но теперь дело наладилось и можно было заняться Праховой более основательно.

— Не скажете ли, зачем к вам приходил этот человек? — показал он фотографию Чистодела.

— Хотел отдать долг Борису.

— А этот?

Прахова долго рассматривала шантажиста.

— Какая неудачная фотография, даже не разберешь лица.

— Полно, Антонина Валериановна, фотография достаточно разборчива.

— Настя! Настя, милая, ты узнаешь этого человека?

— Первый раз вижу.

— Ну? Что я говорила?

— Антонина Валериановна, совершенно точно известно, что он пробыл у вас вчера более полутора часов.

— Да?.. Ну, если известно… Но в жизни он гораздо красивее.

— Так кто он и с какой целью вас навещал?

Прахова поправила прическу и устремила на Пал Палыча томный взор:

— Вам не кажется, что вы задаете нескромные вопросы?

— Такая работа.

— Ах, нет, я не в том смысле. Не забывайте, что я женщина, и как у всякой женщины у меня могут быть свои тайны. Вы следователь, вы должны быть психологом, как Порфирий Петрович у Федора Достоевского. Нельзя же так грубо, в лоб спрашивать даму, с какой целью ее посещал мужчина!

Смешливо фыркнул ощупывавший стену миноискателем оперативник. Настя где-то невдалеке вновь принялась браниться.

«Нет, это не допрос — это оперетка!»

Знаменский с трудом сохранял серьезность.

— Надеюсь, вы не ждете, что я приму ваше объяснение за чистую монету?

— Полагаете, я стара? Вы просто невежливы с дамой, голубчик!

Зазвонил будильник. Прахова огляделась в поисках своих лекарств.

— Где моя гомеопатия? — строго вопросила она Пал Палыча. — Такие маленькие коробочки — три круглые, три квадратные? Боже, вы все так перерыли, что теперь не найти! Никто не видел? Шесть коробочек…

Внезапно она замолкла, уставясь в угол. Знаменский проследил за ее взглядом. Присев на корточки, Миша Токарев достал из кармана перочинный нож и поддел одну из паркетин. Та поднялась вместе с несколькими соседними.

— Пал Палыч, тайник!

Из образовавшейся дыры Миша извлек большую и явно очень тяжелую жестяную банку. Торжествуя, понес Знаменскому, водрузил поверх пасьянса:

— Шлих, Пал Палыч.

— Вот мы и добрались до сути дела. Откуда у вас золотой песок, Антонина Валериановна?

Прахова еще пыталась бороться:

— Его приобрел мой покойный муж.

— Который по счету? — язвительно осведомился Токарев и отправился на дальнейшие поиски.

— Второй… А может быть, третий… Когда я волнуюсь, я их путаю.

— И вы хранили его — тоже как память?

— Ну, мало ли, на черный день…

— Золото похищено с приисков. Кто вам его продал?

— Моему мужу, — упрямо поправила Прахова.

— Значит, он у вас давно?

— Ну разумеется!

— Зина! Можно установить, когда добыто золото — много лет назад или недавно?

Кибрит отозвалась откуда-то слева:

— Даже очень легко!

— Отлично. Ну как, Антонина Валериановна, может быть, шутки в сторону и поговорим начистоту?

— Не понимаю, о чем вы.

Знаменский переставил неподъемную банку на черный стол, предложил Праховой собрать карты — раз пасьянс не удался. Та согласилась, но собирала не спеша, выгадывая время на какую-нибудь еще увертку. Знаменский мельком подумал, что намучается с ней на будущих допросах. Но сейчас ему тоже некуда было спешить.

Когда столик очистился, Пал Палыч галантно поблагодарил (хотелось, как и остальным, подурачиться).

— А теперь, Антонина Валериановна, позвольте познакомить вас с показаниями Бориса Миркина, благодаря которым я и получил санкцию на обыск.

Прахова посерела.

И тут донесся смех Зиночки и ее возглас:

— Пал Палыч, еще тайник!

И опять появился Миша Токарев, неся жестянку.

— Мадам, — проникновенным пасторским голосом укорил он, — с вами грыжу наживешь, право слово!

Ах, если бы он еще знал о Париже!

Тем временем Томин в аэропорту проделывал свое «просто».

Все помещения были грамотно и скрытно прочесаны. (Сказать легко — осуществить хлопотно: в аэропортах, мягко выражаясь, людно.) Убийцу не нашли. Фотографию показали девушкам в кафе, в кассах и всем служащим, бывающим в залах или на выходе к летному полю. Томин снова и снова описывал его внешность, манеры. Люди отрицательно качали головами.

— И что теперь? — спросил подполковник милиции, помогавший Томину.

«Беда, что мы ничего не знаем. Все предположительно. Он мог явиться сюда ночью, с ходу взять билет и улететь куда угодно. Мог не достать билета и вернуться в город…»

— Думаю, он все-таки улетел хабаровским рейсом, — наперекор сомнениям произнес Томин вслух.