Сейтё Мацумото - СЕЗОН ДОЖДЕЙ И РОЗОВАЯ ВАННА

В городском собрании партии «Кэнъю» принадлежало две трети мест, а оппозиции, включая сторонников реформ, — одна треть. Поскольку Гисукэ Канэзаки неизменно критиковал мэра, председателя городского собрания и прочих видных деятелей, состоявших в «Кэнъю», ожидали, что он примкнёт к оппозиции. Его вступление в партию консерваторов явилось для граждан неожиданностью.

Однако в партии «Кэнъю» тоже существовали большинство и меньшинство, иными словами — главное направление и оппозиция. И вот тут-то Канэзаки избрал оппозицию, заявив, что намерен очистить «Кэнъю» изнутри.

Таким образом, еженедельная газета «Минчи» по-прежнему гнула свою линию. Однако сенсационный материал бывает не каждый день. Статьи становились концептуальными, а порой пережёвывали факты, уже известные читателю. Правда, на тираж это теперь не влияло: он прочно держался на ста тысячах экземпляров. И всё-таки для поддержания интереса публики пришлось несколько расширить круг тем. Из номера в номер стали печатать историю провинции, написанную серьёзным учёным-краеведом. Целая страница была отведена под рекламные объявления местных универсальных магазинов, частных железных дорог, банков, фирм и прочее.

С той поры, как из редакции ушли потерявшие на время работу профессиональные журналисты, Гисукэ Канэзаки не везло с редакторами и репортёрами. Те, что нанимались по объявлению, как правило, были дилетантами, а стоило им приобрести кое-какие профессиональные навыки, они тут же находили более выгодное место. Удивляться не приходилось — жалованье было маленькое. Порой случалось и другое: какой-нибудь тип, отрекомендовавшись опытным газетчиком, прилежно работал несколько месяцев, а потом, прикарманив плату за рекламу, бесследно исчезал. Попадались и проходимцы другого рода. Эти, настрочив на грубой бумаге угрозу, отправлялись шантажировать объект, находившийся в данное время в поле зрения «Минчи». Естественно, оставлять их на работе было невозможно — не позорить же газету, объявившую своим принципом «бескомпромиссность, внепартийность и справедливость».

Здесь надо оговориться. С тех пор как Канэзаки стал депутатом городского собрания от партии «Кэнъю», провозглашение бескомпромиссности и внепартийности казалось по меньшей мере странным. Однако Канэзаки утверждал, что его депутатская и издательская деятельность — две совершенно различные сферы. Газета, несмотря ни на что, должна оставаться на позициях справедливости, то есть бороться с беззаконием, разоблачать грязные сделки и призывать к ответу власть имущих, тем самым служа народу. И действительно, на страницах «Минчи» то и дело появлялись статьи, критикующие правящую партию. Залихватские ноты и драчливость, правда, исчезли, тон статей стал спокойнее — как и должно быть в солидной, давно издающейся газете, но всё же эта критика являлась своего рода красной тряпкой, постоянно дразнившей быка и напоминавшей ему, что в любой момент может последовать настоящая атака. В самом Гисукэ Канэзаки было нечто от одинокого волка, готового броситься на любого, будь то мэр или сошка помельче, если он встанет на пути справедливости. Канэзаки не боялся показаться смешным и, действительно, зачастую вызывал улыбку, но это только прибавляло ему популярности.

Безупречная логика, чёткость мысли, острый язык делали Канэзаки прекрасным оратором. В городском собрании никто не мог состязаться с ним в красноречии. Депутаты — в большинстве своём владельцы строительных контор, гостиниц, металлоскобяных, галантерейных и других магазинов — вполне сносно изъяснялись с клиентами и не без живости беседовали между собой, но стоило им выйти на трибуну, как они не могли двух слов связать. Мэр от рождения был косноязычным. председатель городского собрания заикался. Когда Гисукэ Канэзаки, крикнув: «Вопрос!», энергично вскакивал с места, в зале мгновенно менялась атмосфера. Лица сидящих в президиуме руководителей бледнели, лидеры правящей партии, занимавшие задние ряды, начинали беспокойно ёрзать на стульях, оппозиция разражалась бурными аплодисментами, а гости замирали от волнения — сейчас что-то будет… Ожидали очередного выпада, подкреплённого сведениями, добытыми газетой «Минчи».

Правящая партия не могла ни наказать, ни исключить Канэзаки из своих рядов: формально он действовал в рамках партийной дисциплины, а главное, его поддерживала внутренняя оппозиция «Кэнъю».

Таким образом, нападая на мэра и председателя городского собрания, Канэзаки подвергал критике политику правого крыла «Кэнъю», к которому оба они принадлежали, а последний его возглавлял. И мэр, и председатель прочно утвердились на своих постах. Внутрипартийная оппозиция, к которой, кстати сказать, примыкал заместитель председателя городского собрания, никак не могла добиться ограничения срока их полномочий. Тут правые стояли насмерть.

Правое крыло «Кэнъю» было исключительно мощным. В городских отделениях партии, в провинциальных объединениях, в центре — всюду господствовали правые. Центру всегда была обеспечена поддержка снизу, а центр, в свою очередь, поддерживал провинциальные и городские организации. Около семидесяти процентов избранных в парламент страны депутатов от провинций являлись членами «Кэнъю», входившими в правую группировку. От внутрипартийной оппозиции лишь два человека одно время занимали министерские посты.

При такой системе ничто не могло противостоять влиянию главного направления. И уж во всяком случае не воинствующему одиночке было тягаться с этой силой. Однако, несмотря ни на что, Гисукэ Канэзаки продолжал бить в одну точку. Его называли то шутом, то Дон-Кихотом, но для внутрипартийной оппозиции он был человеком весьма полезным.

Каждому — будь он правым или левым — хочется отхватить кусок послаще. В данном же случае ситуация сложилась так, что представителю внутрипартийной оппозиции было почти невозможно получить долю в прибыльном деле. Между исполнительными органами города и предпринимателями неизменно втискивались правые, снимали сливки и старались держать свои махинации в тайне. Если кто-нибудь из оппозиционеров прознавал про это, ему платили за молчание какой-нибудь мелочью. Он проклинал всё на свете, но держал язык за зубами, не решаясь выставлять на всеобщее обозрение внутрипартийную склоку. Вот тут-то и появлялся на сцене Гисукэ Канэзаки в ипостаси директора издательства «бескомпромиссной и внепартийной» газеты «Минчи».

Впрочем, всё имеет свои пределы. Канэзаки не мог, да, очевидно, и не хотел, разнести в клочья «Кэнъю». Задача ею была куда скромнее: расшатать трон представителей главного направления, что — при очень большой удаче! — могло бы привести к перегруппировке сил внутри партии. Но сделать это было не так-то просто, и всё оставалось на своих местах.

Кроме того, Канэзаки никогда не открывал всех своих козырей. Пусти он в ход всю имевшуюся в его распоряжении информацию, под удар были бы поставлены общепартийные интересы. Короче говоря, Канэзаки скрывал некоторые весьма важные факты. Это противоречило основному принципу «Минчи» — «горожане имеют право знать всё», но тут хозяину бескомпромиссной газеты приходилось идти на компромисс с самим собой. В конце концов свободомыслящий газетчик и депутат от партии «Кэнъю» был одним и тем же лицом.

И всё равно Гисукэ Канэзаки боялись. Никто никогда не знал, сколько камней и какие именно он держит за пазухой. Среди разной мелочи могла таиться бомба. А ждать взрыва бомбы не очень-то приятно. Порой и холодный пот прошибёт от такого ожидания. И ничего не предпримешь заранее, если представления не имеешь, от чего спасаться. Его мастерское владение словом, темперамент, обретённое в результате многолетней деятельности умение маневрировать, манера держаться самоуверенно и чуть надменно зачастую приводили в трепет присутствующих.

Три года назад, осенью, к Гисукэ Канэзаки пришёл мужчина лет тридцати двух, чуть полноватый, в поношенном костюме. Вместо визитной карточки он протянул листочек бумаги — счёт столовой университета, на лицевой стороне которого было написано «120 иен за питание», а на обратной — чернилами — «Гэнзо Дои». Он пришёл по объявлению: «Требуются редакторы, репортёры».

В этот день Гисукэ Канэзаки занимался делами фирмы у себя дома. Он провёл посетителя в гостиную, комнату в двенадцать татами, служившую одновременно библиотекой. В нише «хаккен-доко» висели две пожелтевшие парные картины южной школы и стояла большая цветочная ваза аритасского фарфора. В этой антикварно-пасмурной комнате единственным ярким пятном был красный рисунок на фарфоровой вазе. Окно выходило во внутренний дворик, где на фоне белой стены винного склада чётко вырисовывалась тёмно-зелёная хвоя сосны.

Очутившись в столь необычном для редакции помещении, Гэнзо Дои ничем не выказал своею удивления. Сел по-японски, да так и просидел не шелохнувшись, пока длилась беседа. Его видавший виды, далеко не модный костюм как нельзя лучше гармонировал с внешностью и манерой поведения. Нет, он не выглядел старше своих лет, хотя в его волосах уже пробивалась седина, но казался каким-то несовременным, словно явившимся из другой эпохи, когда людям были присущи неторопливость, сдержанность и умение почтительно слушать собеседника. Черты лица у него были крупные, кожа тёмная, как нечищеная медь, глаза большие, но не слишком выразительные. Низкий голос звучал глухо, слова выходили из горла с некоторым трудом.