Александр Чернобровкин - Время - ноль

Витька Тимрук всё обнимает ствол пулемета и куняет, хотя сна ни в одном глазу. Углов языком собирает галетные крошки с дрожащей ладони. Язык белый, лишь края розовые. Зинатуллов с ожесточением перемалывает зубами спички. Пол у его ног усыпан размочаленными волокнами. Они шевелятся, напоминая глистов. Хализов тупо смотрит на них, наверное, решает, кому придется убирать: ему или летчику?

Болтанка стала невыносимой, как в кузове грузовика на проселочной дороге. Живот раздуло, болит – ни дохнуть, ни пошевелиться. Лейтенант опять с расспросами лезет. Да пошел бы он!..

Из кабины вышел вертолетчик в выгоревшей синей робе без погон. Он по-приятельски подмигнул лейтенанту Изотову и остановился у люка.

Витька Тимрук поднялся, подергал рожок пулемета, словно боялся, что отвалится во время прыжка. Пулеметчики идут первым и последним. Командир – вторым. Сергей надел ранец и рацию, передернул затвор автомата и поставил на предохранитель. Два рожка, связанные изолентой навстречу друг другу, будто прилипли к ладони. Вообще-то запрещалось их связывать, но так быстрее перезаряжать. Хализов, как второй номер пулеметного расчета, пойдет предпоследним, значит, за Сергеем будет Углов или Изотов. Лучше бы рядовой, а то офицер, того и гляди, с перепугу в спину стрельнет. Всё путем: лейтенант пропустил Углова.

Вертолетчик открыл люк. Свежий, прохладный воздух как бы с разбега влетел в салон. Светло-коричневая, потрескавшаяся земля была метрах в трех. Тимрук чуть подался вперед, ожидая команду. Черный ремешок каски, врезавшись в побледневшую щеку, подымался и опускался над поигрывающим желваком. На одном из побагровевших угрей топорщилась невыбритая волосина, мелко подрагивала. От Витьки шел острый, аммиачный запах пота и мягкие запахи ружейного масла и свежевыстиранного хэбэ.

Вертолетчик освободил проход:

– Пошел!

Полусогнутое тело Тимрука рывком вылетело из вертолета, быстро переместилось влево, подальше от свистящих винтов. Сергей метнулся вправо. Метров через двадцать упал и сразу открыл огонь по цели, намеченной на бегу. Душман с винтовкой в руке несся по полю к кишлаку. После третьей очереди винтовка ткнулась стволом в землю. Там, где должен был быть приклад, блеснула на солнце заточенная полоска – лезвие мотыги. Какая разница: в кишлаке сменил бы мотыгу на винтовку...

Витька Тимрук тоже отстрелялся. В секторах Изотова и Углова никого не было. Только Зинатуллов продолжал стрелять по всаднику, скакавшему по дороге в сторону гор. За всадником тянулся шлейф рыжей пыли. Выстрелов и топот копыт не было слышно, потому что в ушах стоял вертолетный гул. Пулемет дернулся еще раз, стреляные гильзы покатились по земле – и наездник исчез в клубах пыли, а лошадь, закидывая голову вправо, поскакала дальше.

Теперь можно и отлить, правда, желание пропало, опять придется выдавливать по капле.

Опершись рукой о запыленную стену, смотрел, как размывается и покрывается пеной горка серой, обсыпавшейся штукатурки. В нос ударила вонь запущенного общественного туалета. Стараясь дышать пореже, Сергей Гринченко уставился в похожее на амбразуру дота окошко с разбитым стеклом. Чуть наискось виден был врытый в землю двумя ножками-трубами металлический стол с навесом, заваленный объедками – огрызками хлеба и пирожков, рыбьими головами и чешуёй... К вечеру похолодало, и мужики перебрались внутрь пивного бара, освободив стол птицам. Один воробей, наверное, самец, наклевался вымоченных в пиве крошек и теперь не только взлететь, но и стоять на лапках не мог. Второй, должно быть самка, прыгал вокруг него, беспокойно чирикая. Зовёт мужа домой, но он, видать, наклюкался не впервой, поэтому слушает с пьяной невозмутимостью, а может, и не слышит её, оглох от потуг поднять задурманенную голову. Везёт ему: нагрузился быстро и на халяву.

Пивной бар похож был на большую часть построенных в Донецке за последние десять лет. Говорят, какой-то учёный доказал, что пара кружек пива после смены в забое предохраняют от силикоза. Вот и натыкали по всему городу пивнушек-близняшек, словно наштампованных на огромном прессе из камня, железа и стекла. Камень пошёл на подсобные помещения, железо – на боковые стены зала для посетителей, стекло – на переднюю стену, и в сумерках, пока не зажгли свет, бар напоминал громадный аквариум с мутной водой, только вместо рыбок в нём бултыхались людишки. Сергей проплыл между ними к высокому, по грудь, столику у стены.

Он отхлебнул пива с осевшей пеной из своего наполовину пустого бокала и опёрся спиной о стену. Бар скоро закроется, пора сваливать отсюда, но без денег тебя нигде не ждут. В кармане две монеты одинакового диаметра: трёшка – всё, что было, когда выходил из общежития, и двадцатикопеечная – остаток с двух рублей, заработанных на покупке без очереди по ветеранскому удостоверению билетов в железнодорожной кассе. С этими деньгами будет завтра встречать Первое мая. Хорошо, что пива набулькался, есть не хочется, до утра дотянет. А утром поедет к сестре. Там накормят и напоят.

К столику подошёл коренастый парень с перебитой переносицей, поставил два бокала и развернул газету, в которой была половина вяленого леща, порезанного тонкими ломтиками. Мякоть отливала янтарём, сочилась жиром. Сергей сглотнул слюну, отвернулся. Придётся, видимо, ехать к сестре сегодня.

– Бери, – сосед показал на рыбу.

Сергей покосился по сторонам, проверяя, нет ли ещё кого рядом, ведь с соседом не знаком.

– Бери, не стесняйся, мне одному много.

– Спасибо.

Насколько голоден, понял, когда впился в рыбу зубами. Сестра наложит полные тарелки и уйдёт из кухни, чтобы не видеть, как жадно ест, а вернётся с красными, припухшими веками. Тарелки будет мыть долго и тереть их так, будто решила счистить узоры. Из-за этого и не любил Сергей ходить к ней.

Сосед смаковал хвостик. Пососёт, откусит маленько и запьёт большими глотками пива. С левой стороны почти все зубы стальные, наверное, в драке вынесли. В вертикальных морщинах у уголка губ проглядывали упрямство и гордость, немного приглаженные, точно стершиеся от частого употребления. За эти черты характера, наверное, и били. А руки сплошь покрыты татуировками – старыми, бледно-синими, и новыми, иссиня-чёрными, – отчего создавалось впечатление, что парня недавно пытали, защемляя руки в дверях. Наколки не фраерские – абы что, а зековские, за каждым перстнем и церковным куполом стоят ходки на зону и годы, оттянутые там. Теперь понятно, почему сосед так быстро определяет голодных.

На газете, соединенные спинным плавником, растопырились птичьей лапкой ещё три кусочка рыбы. Вон тот бы Сергею – самый толстый, с прилипшей к мякоти чешуйкой, напоминающей пожелтевший в центре гривенник, – и дотянет до утра.

Сосед словно угадал желание, придвинул газету к Сергею:

– Доедай, кореш, я больше не хочу.

– Да нет...

– Ладно тебе, ешь – не западло.

Сергей смаковал леща, продолжая искоса рассматривать щедрого незнакомца. Когда это появилось – после ранения или до – не помнил, но иногда глядя на человека боковым, рассеянным зрением, вдруг видел лицо без кожи – босое, как называл, и тогда проникал в человека настолько глубоко, что становилось жутко. Увидел босым и лицо соседа. Мышцы гладенькие, плотно пригнанные, очень твёрдые на вид и цвета затенённой нержавеющей стали, отчего вставные зубы казались продолжением их. Вставные мышцы перемалывали рыбьи кости и не боялись уколоться.

Расправившись с последним кусочком, Сергей достал сигареты. Они были сырые и слишком туго набитые, пришлось разминать и выкидывать лишний табак. Сигарета пропиталась рыбьим жиром, дым был горьковатым, противным. Предложил закурить соседу. Тот взял сигарету, поблагодарил кивком головы и опять углубился в свои мысли. Бывший уголовник, а с тактом у него порядок. Такое впечатление, будто встречались с ним там, в Афгане. Да, был у них в группе один с перебитой переносицей, забыл фамилию. Его чуть ли не в первом бою подстрелили из бура – старинного длинноствольного ружья, пули которого обладали большой убойной силой. Та пуля срикошетила от ветки дерева в шею у ключицы и застряла в позвоночнике. Пока ждали вертолёт, солдат лежал тихо, как мёртвый, лишь слёзы текли по обе стороны шрама на переносице, словно из него и выкатывались.

– Слышь, сявка, – с нотками раздражения обратился сосед к пареньку, стоявшему к нему спиной, – бодаться не надо, ты же не в хлеву! Или с первого раза не догоняешь?!

Сявка – парнишка лет шестнадцати с розовыми щеками, покрытыми белым пушком, похожим на иней, – хотел было извиниться, но трое его дружков боевито вскинули головы и посмотрели на него ожидающе. Ребята, видать, в ПТУ учатся. Получили степуху, на радостях нахлестались «ёршика» – портвейна с пивом – и теперь горели желанием выплеснуть накопившуюся удаль. Четверо против одного – почему бы не покачать права?! Трое хотели этого – и четвёртый подчинился: