Наталья Смехачева - Искатель. 2011. Выпуск №11

Рыночная площадь постепенно заполнялась народом. Мимо Вадима катился шумный, деловой, озабоченный людской поток, изредка выплескивая в его сторону чьи-нибудь рассеянные, равнодушные глаза, и снова скользил дальше. Чужой, холодный, непонимающий…

Плакали липы, сыпали разноцветными звездами клены, а город потихоньку просыпался, втягиваясь в привычную суету и кружение обычного воскресного дня.

В маленьком кафе с веселым названием "Апельсин" было безлюдно и прохладно. Вадим пил кофе и думал о том, что пора возвращаться домой. В свою крошечную комнату, единственное окно которой выходило в грязный, замусоренный двор. И чем больше он об этом думал, тем отчетливее понимал, что это невозможно. Зеленоглазый мальчик, обеими руками прижимающий к груди его "Цветок папоротника", снова и снова вставал у Вадима перед глазами и, белозубо улыбаясь, повторял: "Приезжайте!.." "А что, — подумал Вадим, тяжело поднимаясь из-за стола, — не домой же возвращаться…"

На улице он первым делом опустил в мусорный контейнер холщовую сумку со своими картинами, потом пересчитал деньги в бумажнике и не спеша направился к центру рынка на страстный голос Нани Брегвадзе.

Абрамыч радостно закивал кудрявой седой головой, едва завидев Вадима.

— Утро-то какое, а, Вадим. — Черные глаза Абрамыч; лучились теплом и спокойной мудростью древнего богоизбранного народа. — Представляете, у меня сегодня купили четыре пластинки!

— Надеюсь, не "Демона" Рубинштейна, — Вадим сделал озабоченное лицо, — и не "Утро туманное"?

— Нет-нет, что вы, — старик замахал руками и весело за смеялся. — Борис Штоколов, Шульженко, две Руслановых — вот все, что я сегодня продал.

— Моисей Абрамович, а сколько стоит ваша коллекция целиком? Вместе с патефоном? — Вадим осторожно открыл крышку полированного деревянного ящичка, затейливо украшенного цветными бусинами и перламутром, заглянул внутрь.

— Целиком? — старик удивленно уставился на Вадима. — А вы… хотите купить? Вы?.. Себе?..

— Себе, конечно, кому же еще? — Вадим сел напротив Абрамыча на складной брезентовый стульчик, который старик всегда ставил для покупателей. — Ну так сколько?

Старик молчал, улыбка медленно сходила со смуглого морщинистого лица, и Вадим впервые за их долгое знакомство поразился, насколько же он стар.

— Ну… — старик пожевал губами, вздохнул, — раритетов у меня нет, почти все можно найти на современных носителях, но это все-таки коллекция… Да вы все и сами знаете… — Он махнул рукой и тусклым, вдруг задребезжавшим голосом сказал: — Тысячи две, я думаю… Но мы можем поторговаться, — добавил он безо всякого интереса.

Вадим изумленно смотрел на старого еврея, не понимая причины вдруг произошедшей с ним метаморфозы.

— Моисей Абрамович, — начал Вадим, но старик не дал ему договорить.

— Вы уезжаете, Вадим, — с горечью воскликнул старик, — да-да, уезжаете, а старый Абрамыч остается один-одинешенек! А ведь мы еще не доиграли партию в шахматы, помните? А мой портрет, который вы собирались писать на будущей неделе? Эх вы, молодежь, — тихо добавил он и близоруко заморгал, стараясь не смотреть на Вадима.

— Но ведь я, — растерялся Вадим, — вернусь. Скоро… — и покраснел до ушей, как сбежавший с уроков и пойманный с поличным первоклассник.

— Вот-вот, — укоризненно покачал головой Абрамыч. — То-то и оно… Ну да ладно, — он вздохнул и грустно улыбнулся. — Раз иначе нельзя, давайте совершать сделку.

— Давайте, — обрадованно подхватил Вадим и достал из бумажника деньги. — Я покупаю вашу коллекцию, Моисей Абрамович, полностью и плачу вам две с половиной тысячи рублей, но у меня есть особое условие.

— Условие? — удивился Абрамыч. — Какое?

— Я прошу вас, — Вадим уважительно-ласково выделил слово "прошу", — хранить коллекцию у себя до моего возвращения. И еще. Я хотел бы, если это возможно, чтобы вы приходили сюда по воскресеньям и, как всегда, крутили пластинки. Особенно мои любимые…

Абрамыч с достоинством поклонился.

— Да будет так. Я выполню ваше условие.

Вадим уходил, а старый Абрамыч грустно и ласково смотрел ему вслед и беззвучно шевелил губами. То ли пел, то ли молился, то ли разговаривал сам с собой.

Туман таял, над городом поднималось солнце.

…На вокзале, как всегда в воскресенье, было многолюдно. Возле пригородной кассы толстой шипастой ящерицей свернулась длинная очередь, и Вадим пристроился ей в хвост, рассеянно разглядывая веселых крикливых дачников, степенных рыбаков и просто деревенских жителей, спешащих домой после удачно или неудачно проведенного рыночного дня.

Очередь двигалась споро, и уже минут через пятнадцать Вадим наклонился к ярко освещенному полукруглому окошку.

— До Ольховки, пожалуйста, на ближайший электропоезд.

Пожилая круглолицая кассирша удивленно уставилась на Вадима поверх очков:

— Куда?

— До Ольховки, — вежливо повторил Вадим, ощутив смутное беспокойство, — на ближайший…

— Вы что-то перепутали, гражданин. Нет у нас деревни с таким названием. И не было никогда. Нальют глаза… — Она покачала головой и громко выкрикнула: — Кто там следующий?

— Ну как же, — Вадим заволновался, — мне сказали — две остановки от города, возможно, туда мало кто ездит… Пожалуйста, посмотрите хорошенько…

— А чего мне смотреть? — кассирша сердито насупила густо подведенные брови. — Я тут двадцать лет сижу, все маршруты наизусть знаю. Проходите, гражданин, не мешайте.

Застопоренная очередь глухо загудела.

— Давай, мужик, отходи, не задерживай народ, — стоящий за Вадимом остриженный под ноль, похожий на квадратный шкаф молодой парень в синем спортивном костюме от "Adidas" чугунным предплечьем аккуратно отодвинул Вадима в сторону. — Иди проветрись. Придумал же, Ольховку какую-то…

В очереди засмеялись.

С пылающими щеками и заледеневшим сердцем Вадим вышел на перрон. Здесь было просторно и не так шумно, как в здании вокзала. Пожилая женщина в инвалидной коляске играла на флейте "Прощание славянки", огромный бородатый дворник в ярко-оранжевом фартуке сметал в кучу редкие, слабо шуршащие листья, пахло жареными пирожками, разогретым машинным маслом и дальней дорогой… А солнце снова медленно затягивалось искрящимся, слабо мерцающим туманом…

…Прибегали и снова убегали в туман деловые, серьезные электрички. Люди приезжали и уезжали, кого-то встречали и провожали, плакали и смеялись, а Вадим все стоял возле круглого каменного вазона с чахлыми сиреневыми астрами и отрешенно смотрел на бегущие в дальние страны звонкие голубые рельсы…

"А зачем мне ехать в Ольховку? — вдруг подумал он и удивился, отчего эта простая мысль пришла ему в голову только теперь. — Я хочу вернуться к себе. А Дорога к себе может начаться где и когда угодно. Вот хоть с этого перрона, сию же секунду…"

Он улыбнулся и шагнул прямо в поток золотого солнечного дождя, неожиданно упавшего на землю из веселой, ярко-синей прорехи в мерцающем серебряном небе.

"Утро туманное, утро седое…" — тонко запела флейта.

В лицо Вадиму ударил влажный ветер, наполненный ароматом соснового бора, лесной прохладой и теплым, безмятежным покоем… Грусти не было, только светлая прозрачная печаль и надежда, пока еще хрупкая и немножко робкая, как колокольчики возле бабушкиного дома…

Оказавшись в желтом, уже достаточно задымленном пространстве пивного зала, Жаров бросил на деревянный стол пачку газет, быстро прошел к прилавку и напузырил себе кружку "Оболони". Первую он выпил залпом, прямо здесь, со второй вернулся к столу, стукнул ею о стол и огляделся по сторонам.

Конец рабочего дня, народ постепенно концентрируется. Уже нельзя позволить себе роскошь отдельного столика — и напротив Жарова сидел какой-то человек; более того, он уже нацелился бровью на пачку "Крымского криминального курьера" и приготовился вступить в разговор.

День у Жарова был тяжелый, как всегда во вторник, перед выходом в продажу очередного номера. По вторникам Жаров с утра до вечера крутился за рулем, поэтому и кружки пива позволить себе не мог. Он забирал из типографии тираж и закидывал его трем крупным дилерам, развозил по пяти магазинам, а завтра с утра ему предстояло объехать еще несколько точек. Эту пачку (представительская часть тиража) он отнесет сегодня в редакцию, где и заночует, так что кружку-другую пива на сон грядущий выпить сейчас можно, тем более что машину он уже поставил на стоянку, а до редакции отсюда пешком пять минут.

— Курьером трудишься? — мужчина кивнул на пачку прессы.

— Угу, — ответил Жаров сквозь очередной глоток.