Жорж Сименон - Свидетели

Леопольдина поселилась у них в доме семнадцать лет назад, после смерти мужа. Она превосходно готовит и очень строго следит за служанками, почему они и не держатся дольше нескольких месяцев.

А что она думает о своих хозяевах — это ее дело.

— Тебе лучше? — спросил Ломон.

Леопольдина поднялась; г-жа Ломон даже не шевельнулась и только следила, как муж расхаживает по комнате.

— Снег идет, — сообщил он.

Ни одна из женщин не отреагировала на его слова. Уже в дверях Леопольдина спросила, заранее зная ответ:

— Я больше не нужна?

Ломон покачал головой: «Нет». Еще она спросила:

— Как обычно, в семь?

Ломон всегда вставал в семь утра: перед уходом во Дворец Правосудия он любил спокойно поработать у себя в кабинете, внизу.

Громко считая, он капал лекарство в стакан с водой:

— …девять… десять… одиннадцать… двенадцать!

Если он наливал в стакан только одиннадцать капель или, не приведи господь, туда падала тринадцатая, на глаза жены словно набегала тень.

Лоранс выпила лекарство. Кухарка уже была в коридоре и закрыла за собой дверь.

— Постарайся не нервничать. Знаешь, мне с трудом удалось разбудить Фонтана.

Ломон знал: жена высчитала время, необходимое на дорогу до аптеки и обратно. Вдруг, словно капли мгновенно подействовали, Лоранс заговорила почти здоровым голосом:

— Мне казалось, у него есть ночной звонок.

— Не работает. Фонтан говорит, сели батарейки.

— И что же ты сделал?

— Зашел в бар на углу улицы Брессон и позвонил оттуда. Это быстрей, чем возвращаться домой.

О существовании бара «Армандо» Лоранс не знает: в ту пору, когда она жила нормальной жизнью, его еще не было.

— А я думала, после полуночи бары закрыты.

— Все, кроме этого.

— Ах, вот как…

Ломон снова взял ее за руку и, шевеля губами, стал считать пульс:

— …шестьдесят шесть… шестьдесят семь… шестьдесят восемь… Ну, вот видишь!

Он опять допустил промах. По несколько раз в день, сам того не желая, он совершает оплошности. Уже произнося: «Вот видишь!» — он понял: надо было промолчать. Лоранс не любит, когда он сообщает ей, что пульс и температура у нее нормальные или что выглядит она хорошо и глаза у нее ясные.

— Ты уже кончил заниматься?

— Нет. Еще на полчаса осталось.

— Почему бы тебе не отложить до утра?

Ну, как ей объяснишь? Двадцать четыре года живут они вместе, а она как будто не знает: он ни разу не приходил на заседание не то что уголовное — исправительного суда, не просмотрев накануне вечером материалов дела. Правда, особой необходимости в этом нет. Никто, кроме него, так не делает. Возможно, причина тому — его чрезмерная дотошность. А может, неуверенность в себе? Но в любом случае, это стало для него привычкой, почти ритуалом.

Можно было, конечно, упорствовать, настоять на своем. Ничто не мешало Ломону уйти к себе в спальню и продолжать работу, но ведь через несколько минут все начнется сначала: жена опять будет вздыхать, метаться в постели — лишь бы не дать ему забыть, что ради своей прихоти он заставляет ее страдать.

— Хорошо. Закончу завтра.

Проще уступить. Этим он, может быть, чуточку испортит ей удовольствие.

— Тебе ничего не нужно?

— Нет, ничего.

— Не жарко?

— Нет.

Теперь они не целовали друг друга на ночь — даже в лоб. Ломон переоделся, уложил бумаги в портфель, раскурил трубку, которую оставил на столе, когда серебряный колокольчик оторвал его от дела. Уже в халате присел перед камином, засыпал поленья золой. В доме было центральное отопление, но Ломон любил, чтобы у него в спальне и в кабинете топился камин, и сам поддерживал огонь.

Напоследок он заглянул к жене:

— Спокойной ночи, Лоранс.

— Спокойной ночи.

Потом он прошел в ванную, вернулся, лег и погасил лампу; красноватый отсвет проникал к нему в спальню через открытую дверь; изредка потрескивали, угасая, дрова в камине. Тут Ломон вспомнил, что надо бы выпить грогу и принять аспирин, но не набрался духу вылезти из-под одеяла. Заснул он вопреки ожиданиям почти сразу.

Его разбудила Анна, подавшая утренний кофе. Она служила у них в горничных четвертый месяц. В свои девятнадцать лет уже успела отсидеть в исправительном доме.

— Ставни открыть можно? — спросила она.

Ломон ответил «да», сел в постели, взял чашку. Голова была тяжелая, губы запеклись. Рассвет только-только занимался, и, глядя через окна на улицу, Ломон едва различал черные ветви деревьев.

— Снег еще идет?

— Нет. Но холодно. Похоже, подморозит.

От Анны еще пахло постелью и потом.

— Ванну вам приготовить?

Ломон утвердительно кивнул и, не успела Анна выйти, спросил:

— Что мадам?

Входя к нему по утрам, Анна первым делом закрывала дверь, ведущую в спальню Лоранс.

— Думаю, спит.

Несомненно, болезнь Лоранс не казалась Анне такой уж опасной; надо полагать, разговаривая с лавочниками, она издевалась над своей хозяйкой. Да и над Ломоном, наверно, тоже, но по другой причине. В тринадцать лет Анна приобрела опыт общения с мужчинами, а в шестнадцать, когда полиция пресекла ее деятельность, была уже ветераном парижской панели и приобрела широкую известность в районе Центрального рынка.

Делала ли она различие между представителями мужского пола? Может быть, в ее глазах все они были одним миром мазаны, все были только клиентами, чьи слабости и чудачества она неплохо изучила?

Но, кажется, она не питала к мужчинам злобы, напротив, смотрела на них — и Ломон не был исключением — призывно и в тоже время покровительственно. Видимо, она удивилась, что хозяин ничего от нее не требует, и вначале, оказываясь с ним наедине, ждала проявления естественной, с ее точки зрения, активности. Отсутствие же такой активности в ее понимании свидетельствовало либо о неуверенности, либо о страхе перед женой, мешающем хозяину вести себя, как свойственно мужчине.

— Я передам Леопольдине, чтобы завтрак был готов через полчаса, да?

Эти полчаса Ломон посвящал утреннему туалету. Он кивнул, подождал, пока Анна выйдет, откинул одеяло и встал с постели.

Ноги были как ватные, и Ломон понял: это грипп. Уже с неделю он боялся заболеть. Два года назад примерно в эту же пору Ломон был назначен председателем уголовного суда; перед этим чувствовал он себя скверно, и три дня, пока шел процесс по делу Маньера, превратились для него в настоящую пытку. Ко всему прочему у него тогда был насморк, и каждое утро он захватывал с собой из дому полдюжины носовых платков. Местные газеты добродушно подтрунивали над его состоянием, упоминая «нос господина председателя» в каждом отчете о процессе.

Ломон опасался, как бы от горячей воды ему не стало хуже, но в конце концов все-таки решился принять ванну и чуть было не заснул в ней. Бреясь, порезался, и это тоже было признаком болезни. Ему оставалось еще раз перечесть заключения экспертов: профессора Ламуре — для прокуратуры и доктора Бени — для защиты. Различия между ними на первый взгляд казались академическими, тем более что ни один из экспертов не соблаговолил перевести специальные термины на обычный человеческий язык.

За стеной послышался кашель, но Ломон и не подумал заглянуть к жене. У них с Лоранс существовала своего рода договоренность: по утрам он заходит к ней только по ее зову. Но она в часы работы Леопольдины почти никогда не прибегала к серебряному колокольчику. Даже когда Ломон оставался дома, день мог пройти без вызова к жене. Сидя в кабинете, он слышал раздающиеся на кухне звонки, иногда видел служанку, идущую с подносом по лестнице. Там, за дверью спальни, шла своя жизнь, но до вечера она его не касалась: он заступал на пост только после ужина.

— Вы не простужены? — спросила Анна, когда он вышел к завтраку.

— Почему вы так решили?

— Вид у вас больной, и глаза блестят.

Ломон чувствовал себя невыспавшимся. Вкус кофе был какой-то непривычный. Практически не позавтракав, Ломон прошел к себе в кабинет и опять погрузился в дело Ламбера, ставшее для него чем-то вроде кошмара.

Это было тем более некстати, что с самого начала Ломона не вполне удовлетворяли и постановление о передаче дела в суд, и следственное заключение. А ведь следователь Оноре Каду — добросовестный юрист, его скрупулезность порой даже вызывает раздражение. Несколько дней назад они встречались и разговаривали о деле Ламбера.

— У тебя никаких сомнений?

Они вместе учились на юридическом факультете и поэтому были на «ты».

— Никаких. Я прекрасно знаю, что такое присяжные, и, конечно, понимаю, что лучше было бы, если бы Ламбер признался. Но он не такой человек, чтобы признать себя виновным. Я раз шестьдесят встречался с ним у себя в кабинете, так что времени изучить его было достаточно. Жув, его адвокат, тоже предпочел бы, чтобы он признал себя виновным, тогда можно просить о снисхождении, ссылаясь на смягчающие обстоятельства.