Виталий Гладкий - Седой

Он коснулся памяти погибших отца и матери, светлые воспоминания о которых служили Косте единственным прибежищем в удушающей атмосфере неприятия и злобы, воцарившейся по милости Кобры в квартире родственников. Это была обычная сплетня, грязная, гнусная, приплевшаяся из завшивевших коммуналок в респектабельную квартиру, где и нашла подходящую почву.

Сплетня попалась на зубок Эльвире, а она свой язык в присутствии Жоржа не придерживала.

Ну, и ее достойный сынок в один из вечеров не преминул все выложить Косте, присовокупив кое-что и от себя. Дикая, всепоглощающая ярость на какое-то мгновение помутила рассудок Кости.

Не помня себя, он влепил страшный по силе удар прямо в подленькую ухмылку Жоржа. И пока тот, валяясь на полу, выплевывал вместе с кровью выбитые зубы, Костя собрал в отцовский вещмешок свои скудные пожитки и ушел из ненавистной квартиры навсегда.

Дом затаился среди низкорослых деревьев небольшой рощицы. Неподалеку расползлись невзрачные постройки окраины, все в проплешинах обвалившейся штукатурки, крытые ржавым железом, обросшей зелеными лишайниками черепицей или насквозь прогнившим рубероидом. Дощатые заборы, слепленные на скорую руку, едва державшиеся на изъеденных древоточцами столбах, отделяли захламленные подворья от пыльных улиц и переулков, в ненастные дни превращавшихся в зловонное непроходимое болото.

Коренастый мужчина, одетый в какую-то невообразимую смесь, состоящую из топорщившегося нелепыми складками пиджака явно не по росту, из-под которого выглядывала замызганная голубая рубаха, и в расклешенных брюках, давно вышедших из моды, стоял в переулке у калитки дома, настороженно прислушиваясь к ночному дыханию окраины. Его круглую голову с короткими, небрежно стриженными волосами оседлала шерстяная кепка с пуговкой на макушке, засаленная и местами прожженная. Заросшее щетиной лицо изредка подергивалось от нервного тика. Хищные, глубоко посаженные глаза отсвечивали перламутром белков, а крупные зубы щерились в оскале злобного недоверия.

Наконец, шумно выдохнув, он шагнул вперед. Кособокая калитка, висевшая на двух кусках транспортерной ленты, заменяющих навесы, отворилась бесшумно, и он зашел на подворье. Пригибаясь, мужчина неслышно прошмыгнул под окнами в запущенный старый сад, обошел вокруг дома, заглянул в покосившийся угольный сарайчик.

Возвратился к воротам, еще раз внимательно осмотрел переулок и, уже не таясь, размашисто зашагал к дому. Немного помедлив, он забарабанил по стеклу коротким дробным перестуком. Затем быстро отскочил от окна и притаился за углом веранды.

В доме зажегся свет.

Сквозь плотно зашторенные окна проскользнул узкий, словно лезвие ножа, лучик и вонзился в заросшее травой подворье. Скрипнула входная дверь, и чуть хрипловатый спросонья женский голос спросил:

– Кто там?

– Открывай, свои…

– Федор!?

– Тихо, ты!.. Он самый.

Дверь отворилась шире. На пороге белым привидением появилась пухлая курносая женщина в длинной ночной сорочке.

– Ты… ты как? Откуда? – спросила она заплетающимся языком.

– Оттуда, дура! У тебя все путем?

– Д-да… – дрожащим голосом ответила женщина.

– Тогда впускай.

– Входи…

Небольшую комнату освещала люстра под шелковым зеленым абажуром с кистями. Круглый стол, застеленный вышитой скатертью, телевизор, радиоприемник, несколько старых, потертых стульев, диван с высокой деревянной спинкой и застекленный буфет с горкой посуды составляли всю ее меблировку. Из спальни, дверь в которую прикрывали бархатные шторы, подвязанные красными лентами, доносился смачный мужской храп.

– Стерва…

Тяжелый взгляд ночного гостя буквально пригвоздил хозяйку к полу.

– Раскладуха паршивая…

– Федя, Феденька, миленький, прости-и-и меня, дуру-у… – заскулила женщина, протягивая к нему руки.

– Нишкни! Кто там у тебя?

– Свой, свой, Феденька. Зуб…

– Старый кореш, мать твою… Присуседился…

Ночной гость в ярости швырнул кепку на стол.

– Буди!

– Сейчас… Я сейчас…

Женщина скрылась в спальне. Храп затих. Спустя некоторое время на пороге спальни появился высокий черноволосый мужчина с косым шрамом на подбородке и, добродушно ухмыляясь, сказал:

– Вот те раз. Крапленый, это ты или твоя тень?

– Паскудник… Присосался к моей марухе[6] и фиксы[7] кажешь?

– Брось, не заводись, здесь все свои. Не держи на меня зла – баба есть баба. Ей тоже сладенького, гы-гы… – заржал Зуб, – временами хочется.

– Так-то вы меня ждали, суки поганые? Думали, в зоне загнусь?

– Ну, ты скажешь… – Зуб потянулся, хрустнув суставами. – Эй, Зинка! – позвал он хозяйку. – Мечи на стол, что есть в заначке. И водочки не забудь. Дорогого гостя встречаем. Раздевайся, Федя, садись.

Столько лет…

– Да уж… – скрипнул зубами Крапленый.

Он хотел еще что-то сказать, но передумал и, нахмурившись, присел к столу.

Вскоре на столе появились соленые огурцы, нарезанное крупными кусками сало, картошка в «мундире», вареные яйца, черный хлеб и бутылка недорогой водки.

– Извини, Федя, чем богаты…

Зуб картинно развел руками.

– Живем по средствам.

– Вижу…

Крапленый со злостью содрал пробку и налил полный стакан.

– Будем… – не отрываясь, он выпил, загрыз огурцом.

– Стосковался… – ухмыльнулся Зуб.

И последовал примеру старого дружка.

– Забориста… – Зуб крякнул и потянулся за картофелиной.

– Зуб, мне нужна ксива.

– Умгу, – кивнул Зуб, усиленно орудуя челюстями. – Будет.

– Где Валет?

– В норе. Менты на хвост упали.

– А остальные?

– Кривой масть[8] сменил, щипает[9] помаленьку, на харчишки сшибает. А Щука на рынке приторговывает.

– Та-ак… На пенсию, значит, вышли?

– Трудно работать стало, Крапленый. Времена переменились. Народ обнищал. Сейчас мазу держат бандеры[10]. Мафия.

– Мандраж шибает?

– Не так, чтобы очень… Просто стоящее дело не подворачивается.

– Будет дело, Зуб, будет… У Маркизы чисто?

– Да.

– Собери у нее послезавтра всех троих. Потолкуем.

– Лады…

Зуб опять наполнил стаканы.

– Еще по одной… – сказал он, поставив пустую бутылку под стол. – Ты как сорвался?

– Любопытствуешь? Может, по нарам соскучился?

– Ну, ты даешь, Крапленый! Что я, шизонутый?

– То-то… – Крапленый помолчал. – Удачно получилось. Рванули когти втроем…

– А где остальные?

– Там… – Крапленый показал на потолок. – И меня туда же отправят, если заметут.

– Что так?

– Часовых. Двоих. Ногами вперед…

– Ого! Вышку[11] на плечах носишь, Крапленый.

– Двум смертям не бывать… Да и вышку уже отменили. Еще погуляем, Зуб.

– Начальник у нас хороший в Кремле сидит, – рассмеялся Зуб. – О деловых заботится. Но пожизненное тоже не мед.

– Меня еще поймать нужно.

– И то верно, – охотно согласился Зуб.

Крапленый повернулся к хозяйке, которая робко выглядывала из кухни.

– Зинка! Садись к нам, чего столбом стоишь. За мое возвращение выпей.

– Спасибо, Федя…

– Моя заначка цела?

– Конечно, конечно, Феденька!

– Ты мне завтра одежонку поприличней справь. Да смотри, чтобы не усекли!

– Все сделаю, Федя, как надо.

– Зуб, мне клевая пушка нужна.

– «Парабеллум» устроит?

– Вполне. И патроны.

– Когда?..

– Еще вчера.

– Понял. Завтра к обеду притараню.

– У тебя есть на примете подходящие волчары[12]?

– В общем есть… – Зуб заколебался. – Но…

– Что – «но»?

– Народ измельчал, Крапленый. В основном сявки[13]. Деловых мало.

– Обмозгуем и это. Найдем. Как Профессор?

– Кряхтит. Цветочки стал выращивать. Дедушка. Только внуков и не хватает.

– Вот и поспрашивай его… насчет «внуков». У него глаз наметанный, гляди, посоветует кого для дела.

– Спрошу.

– Все, вали отсюда. А я тут с Зинкой… потолкую.

– Застоялся? – понимающе осклабился Зуб.

– Что, свое забыл?

– Такое не забывается…

– Так я жду тебя к двенадцати дня.

– Покеда. Приятных сновидений. Гы-гы…

– Пошел к черту!

– Уже иду…

Дороги, дороги, дороги…

Пыльные, унылые, в колдобинах и рытвинах – грунтовые; стремительные, с просинью у горизонта – асфальтированные; горбатые, осклизлые от ненастья булыжные мостовые и узенькие незаметные тропинки, невесть кем протоптанные среди полей и лесных разливов.

Дороги неторопливо разматывали свои полотнища, укладывая их под ноги Косте, куда-то влекли, манили в не изведанное, не пройденное…