Анатолий Жаренов - Фамильная реликвия

Увидев альбом, я подумал о фотографии…

Мужичок вернулся минут через десять и присел рядом со мной на крылечке.

– Ты не заметил, – спросил я, – кто выходил отсюда?

– Работал я, – сказал он, подумав. – Но вроде девка какая-то выбегала.

– Давно?

– Да, может, с час будет. Или меньше чуток… Работал я…

– Ты вспомни хорошенько, – попросил я. – Может, знаешь ее… Нужно это, понимаешь?

– Чего ж не понять. Только не глядел я… Пробежало что-то, это верно, помню. А знаю не знаю, этого не скажу. Ходят к нему всякие. И девки, бывает, ночуют.

Он помолчал, потом спросил осторожно:

– Можно, я на Витьку погляжу?

– Наглядишься еще, – пообещал я. – Родителей его знаешь?

– Здороваемся… Люди как люди. Без рогов…

– Давно они тут?

– Годов двадцать. Витьку-то, покойника, я вот таким помню.

Он показал рукой, каким он помнит Витьку. Отзывался он о Витьке как-то пренебрежительно.

– Тебе, я смотрю, парень не сильно нравился…

– Нехорошо, конечно, про мертвого, – сказал он задумчиво. – Но струи в нем не было. Я вот, к примеру, знаю, что ежели дом леплю, так он и мне и детям моим нужен. А Витька как цветочек рос. Лютик, одним словом. Ты меня понимаешь, инспектор?

– Не так чтобы, – признался я.

– Лучше не объясню. Ну, вот с капустой такое случается. Кочан не завяжется – она и попрет в лист… Точь-в-точь, как волосатики нонешние. Все у них в волос уходит, все соки. Потому и худые. Замечал, поди?…

Я усмехнулся.

– Значит, по-твоему, Витя в лист рос?

– Ну да. Не пойму только, почему убили его… За так ведь не убивают.

– Бывает и за так, – сказал я.

– На улице бывает, в драке пьяной тоже. А тут его, видать, кокнули с соображением, потому что и тебе заодно приложили. Выходит, запутался в чем-то Витька. А в чем он, цветик этот, мог запутаться, я и ума не приложу. С другой стороны, ежели ты к нему пришел… Не зря ведь пришел…

Хитрый мужичок от рассуждений незаметно подкрался к вопросам. Отвечать на них у меня не было охоты, да если бы и была, нечего мне было сказать мужичку. А Витю он, кажется, понимал. Его оценки не противоречили моим мимолетным впечатлениям. И в то же время…

«За так не убивают»…

– Ночуют, говоришь, тут, – сказал я. – А родители как? Не препятствуют?

– Так ведь это когда бывает. – Он прищурился и косо глянул на меня. – Это когда их дома нету…

– Сегодня, например…

– Не знаю, – неохотно ответил мужик, затаптывая окурок.

Я понял, что он врет, но не стал настаивать. Я не удовлетворил его любопытства – он платил той же монетой. Или просто не хотел мужик ни на кого наговаривать.

– Про девку не вспомнил? – поинтересовался я.

– Работал я, – сказал мужик сердито. – Леший ее вспомнит… Может, то и не девка была, а вовсе парень…

Он замолчал. В конце улицы показалась машина. Гномики в моей башке стучали молоточками.

Производственная травма оказалась не настолько серьезной, чтобы надолго вывести меня из строя. Но несколько дней я все-таки провалялся в постели. Друзья навещали меня, принося служебные новости и кулечки с лакомствами. Жена ухаживала за мной, поила чаем и вела разговоры о разводе. Она говорила, что ее утомляет житье рядом с опасностью, не уточняя, впрочем, что при этом имеется в виду. Мне казалось, что я лично не представляю для нее опасности; а если меня когда-нибудь стукнут по голове чуть сильнее, то это, с одной стороны, будет чем-то напоминать развод, а с другой – никто из нас не гарантирован ни от дорожной катастрофы, ни от рядового падения с лестницы. Эта примитивная логика до нее почему-то не доходила. Мы мило препирались, а в перерывах я читал научно-фантастическую книжку, где герой последовательно превращался из мужчины в женщину, а потом снова в мужчину. Звали его не то Тыр, не то Мыр, но это в общем-то было не так и важно.

Наконец все это мне надоело: и беседы о разводе, и научная фантастика. Дождавшись в одно прекрасное утро ухода жены, я выбрался из постели и с помощью двух зеркал изучил свой затылок. Царапина на шее подсохла, а небольшая припухлость под волосами была почти незаметна. Били меня неким эластичным предметом, а рану на шее я заработал, уже падая на пол – ударился об угол столика. Относительно эластичного предмета, как мне доложил Петя Саватеев, в среде наших экспертов состоялась небольшая дискуссия, однако единого мнения выработано не было. Орудием убийства мог быть как железный прут, засунутый в резиновый шланг, так и что угодно другое, вплоть до дубинки. Предполагалось, что убийца Вити принес этот предмет с собой. Витины родители по крайней мере утверждали, что в доме ничего подобного не было. Об альбоме они тоже не имели понятия. Но каких показаний можно было ждать от этих людей? Им надо было прийти в себя, успокоиться хоть немного.

Криминалистическая экспертиза тоже мало что дала. Следов разных, мужских и женских, в доме Лютиковых было навалом. Отпечатков пальцев – куча. Но какие из них принадлежат убийце, и принадлежат ли – пойди разберись. Ко всему прочему альтернатива «парень или девка». Чернявый мужичок запутался окончательно, а других очевидцев найти не удалось.

В распоряжении следствия оказался некий загадочный предмет – маленький золотой кружочек, на котором с одной стороны был изображен воин с копьем, а на другой выцарапана надпись: «С любовью А. В.» Кругляшок этот выпал из кармана Витиных джинсов, но имел ли он какое-нибудь отношение к делу или нет, можно было только гадать. Лаврухин проконсультировался у директора местного музея Максима Петровича Сикорского. Золотая бляшка на языке археологов называлась брактеатом и представляла собой односторонний оттиск с монеты согдийских времен. Такие оттиски находят при раскопках могил зороастрийцев, манихейцев и прочих сектантов доисламского периода. Находят их в оссуариях, глиняных сосудах, куда зороастрийцы складывали кости своих покойников.

Сообщив Лаврухину эти сведения и заметив попутно, что в фондах заозерского музея ни оссуариев, ни брактеатов не имелось, Сикорский удалился восвояси. Петя Саватеев, присутствовавший при разговоре, немедленно заявил, что он готов лететь в Среднюю Азию, чтобы лично переворошить могильники древнего Пенджикента, а заодно все музеи Таджикистана, Туркмении и Узбекистана. Но Лаврухин холодно отверг Петино начинание, и Петя обиделся. С этой обидой, прикупив к ней коробку мармелада, он и явился ко мне. «Юмор какой-то, – сказал он, разрывая ленточку на коробке. – Ежу понятно, что золотишко краденое. Старик не желает понимать очевидные вещи».

Он ждал сочувствия. Он его не дождался, хотя и съел весь мармелад. Поняв, что разговора о вещах очевидных у нас не получится, Петя перешел к вещам менее очевидным и попытался дедуктивно разрешить вопрос: почему меня стукнули один раз, а Витю измолотили до смерти? «Тут обязательно должен быть смысл», – говорил он, округляя свои и без того круглые и карие, как у пастушонка на альбоме, глаза. Я успокоил Петю, подтвердив, что смысла тут действительно вагон и маленькая тележка. Ушел он от меня сытый и морально удовлетворенный.

Проводив Петю, я подумал, что и впрямь пора выздоравливать.

Бурмистров критически оглядел меня и приветственно погремел черным пластмассовым стаканчиком с карандашами. Есть у него такая привычка – греметь стаканчиком. И вскользь поинтересовался:

– Закрыл больничный?

Я кивнул и присел на свое любимое место – у окна. В кабинет плыла совсем не майская жара в смеси с запахами бензина и расплавленного асфальта. Внизу, под окном, чихал и плевался мотор катка: заозерский горкомхоз торопился отрапортовать об успешном завершении месячника по благоустройству. В чахлом скверике напротив управления мальчишки играли с лопоухим щенком. Неподалеку от них скучала на зеленом сундучке мороженщица в белом халатике. Вдали, за деревьями, золотились луковицы церквей.

– Надумал что-нибудь, пока лежал?

– Саватеев надумал. Сожалеет, что меня не прикончили.

Бурмистров покосился на меня и посоветовал не тянуть с рапортом.

– Оправдываться можно? – спросил я.

– В разумных пределах.

Лицо у него было в этот момент кислое, и я подумал, что неприятности не закончились для меня ударом по голове. Так оно в общем и вышло. Бурмистров в сущности-то мужик добродушный и покладистый. Но то, что произошло со мной в Витиной мастерской, выходило за рамки его понимания, и он сообщил это мне в подобающих случаю выражениях, а потом и поинтересовался, что же я все-таки надумал, пока лежал. Я промямлил что-то насчет альбома и той фотографии, которую мы обнаружили в квартире Астахова. Бурмистров прищурился.

– И что же? – спросил он.

Я закусил губу и посмотрел в окно. Мотор внизу чихнул в последний раз и заглох. Чубатому мотористу надоело, видимо, возиться с упрямым механизмом, и он, вытерев руки ветошью, вразвалку двинулся через улицу в сквер. Там бухнулся на траву возле продавщицы мороженого, и они весело заговорили. Слов я не слышал, но догадаться, о чем разговор, было нетрудно: в сквере расцветала любовь.