Татьяна Полякова - Тень стрекозы

И мы вышли из бара.

— Может, на такси? — робко предложил Славка. Перспектива двигать пешком пять троллейбусных остановок, при этом слушая декламации юных прелестниц, его явно не прельщала. То, что ничего ему не обломится, он уже понял и, как нормальный человек, хотел выжать из ситуации максимум пользы: побыстрее добраться до квартиры и завалиться спать.

— Отправляйся, мы прогуляемся, — милостиво ответила я.

Славка только вздохнул. Как джентльмен, он не мог допустить, чтобы в полночь девушки шлялись по улицам без мужского сопровождения. Он незаметно отстал, а мы со Светкой не спеша двигали в направлении моего дома. Я прочитала три своих стихотворения, Светка слушала затаив дыхание, полуприкрыв глаза, всем своим видом демонстрируя восторг. Впрочем, выглядела вполне искренне.

— Здорово, — пробормотала она, когда я закончила.

— Для студентки журфака вполне, — кивнула я.

— Нет, у тебя в самом деле талант.

— Способности, — поправила я. Это не было рисовкой. Конечно, некое кокетство присутствовало, но свои способности я оценивала довольно трезво.

— Если бы я могла писать такие стихи… — прошептала Светка.

— Да, и что?

Мой вопрос вызвал у нее легкую растерянность.

— Я была бы счастлива, — наконец ответила она упрямо. — У тебя есть талант, и ты относишься к нему как к чему-то само собой разумеющемуся. А для меня… Я обожаю поэзию.

— Это я заметила, — улыбнулась я.

— Нет, серьезно! Я люблю поэзию больше всего на свете, а пишу дрянные стихи. Я бы черту душу продала, чтобы иметь талант!

Я посмотрела на нее очень внимательно. Разумеется, она говорила ерунду, но тогда впервые я почувствовала некую опасность, исходящую от нее. Уж очень убежденно она произнесла последние слова.

— Это плохая идея, — все-таки сказала я.

— Продать душу дьяволу?

— Ага. Никогда не знаешь, что получишь взамен.

— Талант.

— А если он не принесет тебе счастья?

— Принесет.

— Ты будешь писать талантливые стихи, которые никому не нужны и которые никто не будет читать. И что тогда? Дьявол — великий путаник, я бы не стала на него полагаться.

— А я попрошу славы и признания, — лукаво улыбнулась она.

— Значит, у тебя другая проблема, — ответила я. — Для славы талант необязателен. То есть нужен талант другого рода.

— Нет, я в самом деле хочу писать хорошие стихи. Вот это мне, кстати, нравится. — Она задушевно прочитала небольшое стихотворение, сентиментальное и бездарное, и забежала вперед, заглядывая мне в глаза:

— Ну как?

Я пожала плечами:

— Вполне.

— Тебе понравилось?

— Нет. Но если хочешь, я могу соврать, мне не трудно.

— Не хочу. Я их сожгу.

— Глупости. Потом будешь жалеть.

— Гоголь…

— Держи себя в руках, ты не Гоголь.

Вряд ли ей это понравилось, но она лишь вздохнула. Еще меньше все это нравилось Славке, который понуро брел за нами, пока мы наконец не замерли возле моего дома.

— Как ты будешь добираться домой? — спросила я Светку и тут же повернулась к Славке:

— Проводишь ее?

— Мне же в другую сторону, — обиделся он.

— Деньги на такси есть? — задала я ей очередной вопрос.

— Не беспокойся, — отмахнулась она. Стало ясно, что о такси я спросила зря. А ведь уже половина второго ночи…

— Ладно, идем ко мне, — решилась я, открывая дверь подъезда.

— И я? — спросил Славка.

— И ты, если мы еще не надоели тебе своей болтовней.

Через полчаса Славка уже спал на диване, а мы со Светкой продолжили разговор на кухне, засидевшись за чаем до четырех утра.

Утром опоздали на лекции. Наше появление втроем не осталось без внимания.

Однако примерно неделю новое знакомство никак на мою жизнь не влияло. Иногда мы сталкивались в коридорах университета, здоровались, Светка мне торопилась что-то сказать, но я всегда спешила и практически не бывала одна, так что не очень-то она преуспела. Правда, кое-что я смогла узнать о ней за это время: живет в общежитии, приехала из районного городка, из рабочей семьи, но зачем-то врала, что из Екатеринбурга, где отец большой начальник. Явную нестыковку с официальными документами объясняла тем, что родители в разводе. Вранье быстро раскусили, и теперь над ней посмеивались. О загранице она знала из цветных буклетов, что бесплатно раздают в турфирмах, а все ее тряпки куплены на местной барахолке, да и этих тряпок было совсем немного. С какой стати я начала ее жалеть, не знаю. Вранье я не жаловала, и то, что она стесняется своей семьи, казалось мне глупым и неприятным, но, когда через неделю я обнаружила ее возле своего дома с томиком Рильке под мышкой, в цветастой юбке, мокасинах, блузке с рюшами и соломенной шляпке, которой место на помойке, я подумала: а ведь и Светкина шляпка, и дурацкие рюши, и ее взгляд с поволокой, и все это глупое притворство — истошный крик: «Посмотрите, я не такая, как все!» И прижатый к боку Рильке — чистое лицемерие, потому что томик был на немецком, а Светка не знала толком даже английского, который учила в университете. Все, все в ней было насквозь фальшивым, но это не вызвало отвращения, только жалость. И я сказала ей:

— Заходи.

Потом ее появления стали частыми, затем ежедневными, пока я с изумлением не обнаружила, что она уже некоторое время живет у меня. Она окружила меня обожанием, которое тяготило. Она была непереносимо банальна и претенциозна, а я не могла по-настоящему разозлиться, потому что свято верила: «Мы в ответе за тех, кого приручили», и эта формула — руководство к действию на все времена. Я пыталась растолковывать Светке вещи, понять которые она была не в силах, потому что не имела привычки думать. Но мои труды не прошли даром — она сдала сессию вполне сносно. Потом вдруг подстриглась, как я. Я не возражала, тем более что стрижка ей шла. Она носила мои тряпки — я никогда не жадничала. Она флиртовала с моими парнями — меня это не волновало. Даже, застав ее с телефонной трубкой в руках, когда она старательно имитировала мой голос в беседе с одной из знакомых, я не увидела в этом ничего особенного, списав на забавную шутку.

Впервые я рассердилась по-настоящему, застав ее роющейся в моих письмах. Меня неприятно поразило выражение ее лица: жадное, какое-то ненасытное. Лицо упыря.

— Эй, — позвала я, — тебе никто не говорил, что приличные люди не читают чужих писем?

— Ланочка, — запричитала она, — ты уже пришла? А я картошечки сварила. Будешь обедать?

— Ты не ответила на вопрос, — напомнила я.

— Что?

— Еще раз сунешь свой нос куда не просят, по носу и получишь.

На лице ее отразился испуг пополам со страданием. Весь вечер она усердно изображала поруганную невинность, однако, против обыкновения, это не вызвало у меня приступов угрызений совести.

К тому времени я уже окончила университет и работала в одной из губернских газет, а также на телевидении. Поскольку то, что было между мной и Светкой, вряд ли можно назвать дружбой, то будет правильнее сказать так: после истории с письмами появилась первая трещина в наших отношениях. А вскоре произошла и первая ссора, затем они следовали одна за другой. Я ожидала, что Светка переберется в общежитие, но она замолкала, удалялась в комнату, которую считала своей, а через час появлялась, чтобы как ни в чем не бывало снова демонстрировать свою бесконечную любовь ко мне.

В конце концов это стало нелепым, и я прямо указала ей на дверь. Последовала жуткая истерика, а вслед за этим неудачная — или, правильнее сказать, показушная? — попытка самоубийства. Светка перерезала вену на руке, потом минут пятнадцать бегала от меня по квартире, не давая взглянуть на рану и сделать перевязку, а когда я, громко хлопнув дверью в досаде, удалилась на улицу, она сама вызвала «Скорую».

Разумеется, история получила огласку. Нас записали в лесбиянки. А к чему еще можно отнести такое идиотское поведение? Вместо того чтобы вычеркнуть Светку из своей жизни, я возила ее в больницу на перевязки и позволила еще полгода продолжаться этой глупости.

По большому счету, мне следовало сказать Светке спасибо, потому что именно она заставила меня взглянуть на свою жизнь критически, что называется, под другим углом зрения. Она являлась пародией на меня, иногда злой пародией, часто смешной, и в какой-то момент я увидела себя: претенциозную, взбалмошную, с резкими безапелляционными суждениями, мало что смыслящую в жизни, но много и со вкусом о ней говорящую. Я с таким жаром рассуждала о том, как надо жить, а жила как все. Может, комфортнее, может, было во мне чуть больше самодовольства, чем в других, но все-таки — как все. В один прекрасный момент я все это увидела, ужаснулась и, как водится, впала в затяжную депрессию.

Я продолжала ходить на работу, но без удовольствия, я даже писала стихи, но скорее по привычке — в них все больше звучала разочарованность, затянувшаяся подростковая грусть о несбыточном, а жизнь вдруг начисто лишилась смысла. Чтобы его найти, я то лезла в горы с приятелями-альпинистами, то отправлялась в Индию — медитировать и искать озарения, благо деньги папы поездки в дальние страны позволяли. Смысл маячил на горизонте, но в руки не давался.