Андрей Константинов - Тульский–Токарев. Том 2. Девяностые

— Что?! — Тихоня приложил ему сковороду к загривку. Фантом заскрежетал зубами, забился, но продолжил смотреть на Артема:

— Ну, боксер! Давай! Одолеешь — тогда я перед всем честным народом…

Токарева качнуло вперед, к связанному телу:

— И перед прокурорскими?

— Да!

— Жить хочешь?

— Да!

— Падаль. Никто тебя не боится… Согласен!!!!

— Дуэль?

— На «тэтэхах», сволочь!!!!

— А у меня другого нет!

— И не будет!

Токарев начал нервно доставать пистолеты из-за пояса, вынимать обоймы и передергивать затворы. Красиво разложил стволы на скатерти и взял нож со стола, собираясь разрезать веревки.

Тихоня настолько охуел (а другого слова — просто не подобрать), что, прислонив сковородку к своей ноге, не почувствовал ожога. Варшава сел по-арестантски, глубоко, подпер голову руками и нехорошо улыбнулся:

— Мудро! Нам с задубевшими душами такое в головушки не пришло бы! Да, Тихонь?

Тихоня опомнился, откинул сковородку, шипя от боли:

— Как-то читал я книгу, начало и конец были вырваны… Так там дворяне каждые полчаса — позвольте — не позволю — и пиф-паф! Столько нового узнал!

— Можно потрогать? — Варшава ласково погладил стволы. — Когда их на Урале четырнадцатилетние пацаны собирали, вкалывая по восемнадцать часов в сутки, то думали они про «бей гадов», но никак не про дуэли… Это я так, Артем, рассуждаю… И когда из окопов безусые лейтенанты роты поднимали — то думали, что с матерями по-человечески не простились. А ты — дуэль?! Дуэли бывают только с равными! В книжках так пишут… Артур?! А батя твой?! А Проблема?! А девка эта зарезанная?!

Варшава вскипел, губы его задрожали, брови задергались. Тихоня ойкнул и пошел боком в сторону коридора. Токарев неуверенно потянулся к столу, но не успел. Из обоих стволов дуплетом Варшава выстрелил в Невидимку, который уже все понял и пытался отползти. Одна пуля вошла в левое бедро, другая ударила над правым коленом. Гильзы сухо щелкнули о полировку серванта. Шахматист завыл, забился в судорогах. Резко запахло пороховой гарью.

Варшава убрал руки со стволов — он их почти и не поднимал:

— Вот и рассудил бог… Через меня. Такое, стало быть, он принял решение.

Артема как подбросило — он упал рядом с Шахматистом, схватил его за голову:

— Кто ты?! Кто? Откуда ты? Зачем?! Кто ты?!

Молодой человек ответил ему лишь оскалом и мертвым взглядом, а потом потерял сознание.

Токарев застонал, отвалился к холодильнику — его крупно трясло, и когда Тихоня налил ему чашку водки, он чуть не отбил зубами кусок от края.

Вкуса водки Артем не почувствовал, но, выглотав жидкость до дна, смог хотя бы внутренне зарыдать — без слез и всхлипов, беззвучно и страшно…

Он закрыл глаза и сквозь перестук собственных зубов расслышал надтреснутый голос Варшавы:

— Господи… Что ж мы творим-то… Как обезумели все… Тихоня, милый, давай соображать, куда этого красавца везти… Врач нужен… Он не должен сдохнуть, он же нам еще ничего не рассказал… И к прокурорским его в таком виде не поташищь. Вот ведь, падаль, как заморочил… Шевелись, родной, а я хлопчика нашего отогреть попробую…

Артем понял, что последнюю фразу вор сказал о нем, и уткнул голову в колени, боясь показать свои слезы…

…Утро следующего дня Токарев встретил вместе с Варшавой в больнице имени Ленина, куда «скорая» отвезла Артура в коматозном состоянии. Врачи говорили, что шансов практически нет — но они пытались. Им пообещали все, что можно. Они сказали, что дело не в деньгах…

Артем сидел на широком подоконнике в пустом, по-утреннему гулком больничном коридоре. Варшава притулился по-зэковски рядышком внизу. Они молчали. Токарев старался не думать об отце, об Усенкове и о том, что ему нельзя возвращаться домой. Артем пытался вообще ни о чем не думать, но мысли все равно скакали в воспаленной голове, мучили бесконечными вопросами — и не было сил искать на них ответы… Токарев кашлянул. Ему хотелось выкрикнуть «Как же так все вышло-то?!!», но вместо этого он тихо спросил:

— Варшава… Я давно хотел узнать. Артур тебе кто?

Вор ворохнулся, помолчал и тихо ответил:

— Сын.

Артем закрыл глаза, но тут же распахнул их, потому что за закрытыми веками начинало мерещиться лицо Невидимки.

— Варшава… Почему такая блядская эта жизнь?

Вор долго ничего не отвечал, поглаживая нервно себя по голове. Наконец, усмехнулся горько:

— Почему, говоришь, жизнь несправедливая? А с чего ты это взял? С того, что нам не хватит на лечение? А ты хотел серии преступлений, трудолюбивую разработку, схватку и слова генерала: «Спасибо, сынок!». Наверное, и так бывает… Я не видал. Ты дал сейчас своей жизни все, что мог, и вот если она не ответит тебе… не сейчас, а потом — вот тогда и поговорим. Все, о чем можно, гордясь вспоминать за столом — все борется любой ценой. У нас в державе мужчины делятся на тех, кто воевал, и тех, кто сидел. Так получилось. Я, извини, не воевал… Хотя… Я тебе вот что расскажу… Меня когда из блокадного Ленинграда ребенком отправили — поезд где-то застрял… Я плохо помню, но попал к партизанам. Мосты не взрывал… Помню: дядька какой-то дает мне сверток и говорит, по какой дороге идти и кому отдать… Помню, немец угощал чем-то в серебряной обертке. Так что, может, и взрывал. Потом меня отправили от греха, я ведь — обуза. А на Урале меня при каком-то оркестре старшина грамоте учил… А потом большой город, голодно и — малолеткой на Воркуту. Дальше — в основном, сидел… Когда Артуру было полтора годика, у него случилась астма. Я прибежал в больницу, а там холодные котлы без мяса и драные простыни. Все, думаю, пусть лучше на руках у меня умрет. Врач написал лекарства заморские — связей-то тогда не было… Так Проблема ночью аптеку вынес. Потому как надо было любой ценой. Оно, конечно, неправильно. Но Артур жить остался. Может быть, было и иное решение — я его не знал…

Помню — на зоне у одного нашего «семейника» дома горе случилось, а ему еще сидеть до досрочного полгода. Мы — в ноги хозяину, а он: «Вы хотите, чтобы я сделал невозможное — тогда дайте план в триста процентов!» А это при минусе тридцати двух — еще невозможнее. Любой ценой — получилось! Но про цену я вспоминать не хочу… А батя твой восемь лет назад отпустил такого Привоздикого, спросишь — он подтвердит. А факты были, и виновен по закону, а деньги твой отец не брал сроду! А отпустил!!!! Спроси — почему? А так человеческие отношения легли… И ему не стыдно, и на том свете такие нарушения законов зачтутся… У тебя стержень есть, его сейчас докрасна докалили — погодь, скоро уже в студеную воду… Потерпи… У твоего бати друзья есть? Еще какие! У тебя? — вона, лежит, помирает за вас двоих! Впереди — жизнь. И счастливая… А счастье — это не со смазливой девушкой крем-брюле есть. Плакать хочется — плачь! Ничего постыдного! За нами правда и спокойствие… Жизнь — не блядская… Решили — любой ценой! А эта «любая» — вот такой оказалась… Самое главное понять — зная ее, пошел бы ты на все это снова? Если «да» — то все в порядке… По большому, разумеется, счету… А глупостей конечно, много набодяжили…

Я ведь почему козла этого продырявил — испугался просто. Испугался, что ты умом тронулся, начнешь сейчас дуэли устраивать, да еще и нас с Тихоней — ежели сунемся… А таким выродкам шанса давать нельзя… Жаль, конечно, что подвига этого никто не оценит — но ведь не для медалей же делалось? Время сейчас такое — судьбу переменить трудно, — разлинованное время, разграфленое. Нету царя-батюшки, который за подвиги взял бы и отряхнул от всего — судимый ты, не судимый… Тут хоть двадцать таких упырей слови… Тебе спасибо не скажут, мне тоже… Но это — цена. По любому, большое дело сделали… А за большие дела награждают редко. Чаще за них платить приходится…

Артем ничего не ответил. Он увидел, что из операционного блока в конце коридора медленно вышли хирург с медсестрой — хмурые и усталые. Медсестра звонко цокала каблуками по каменному полу. Ее затянутая в белый халат фигура напомнила Токареву Светлану.

Варшава встрепенулся и тяжело, шумно задышал. Врач застегнул верхнюю пуговицу халата, и Артем сказал себе: «Приготовься к худшему». Потом хирург наклонился к медсестре и погладил ее по волосам.

«Обошлось», — пронеслось в голове Токарева.

Врач сделал еще пару шагов и остановился.

— Плохо дела, — прошептал Варшава. А, может, это прошептал и Артем.

Хирург остановился у какой-то двери и повел пальцем по какому-то списку:

— Если бы шел приговор читать — не остановился бы…

Наконец медсестра и врач подошли совсем близко. Токарев слез с подоконника, кряхтя поднялся с пола Варшава и сделал шаг вперед:

— Ну?!

Артем закрыл глаза и неумело, путая слова, начал про себя молиться…