Илья Рясной - Табельный выстрел

— Грек, ну туго сейчас и с «маслятами», и с железом. Последний год и не занимаюсь этим. И так каждый день жду, что за старое притянут.

— Совсем ты соплей по жизни растекся. Надо бы тебя напрячь немного, Зуб… Я сказал — найди… Или…

Что «или», Грек пояснять не стал. Да Зубенко и не ждал этих объяснений. Ему было плохо уже от одного вида бывшего кореша, который, впрочем, в зоне корешем по большому счету и не был. А был опасной тварью, от которой все старались дистанцироваться или вести себя с ним подчеркнуто тактично и тихо.

— Ладно, посмотрю, что можно сделать, — Зубенко совсем погрустнел и опустошил стакан с портвейном. — Останешься?

— Нет, — сказал Грек, допивая свою порцию. — У меня есть где прилечь. А ты поторопись, у меня планы большие.

— Попробую.

— А ведь есть у тебя патроны, — удовлетворенно кивнул Грек. — Так что принесешь, никуда не денешься… Меня не ищи. Сам найду…

Три дня назад при обыске у шайки квартирных воров сотрудники отдела по особо тяжким изъяли новомодный компактный катушечный магнитофон «Весна», работающий как от батареек, так и от сети. Еще недавно магнитофоны воспринимались как эдакое чудо техники, но теперь, в принципе, любая семья могла поднапрячься и потратить на ту же «Весну» сто пятьдесят рублей. Поскольку можно спокойно копировать музыку с аппарата на аппарат, у народа появилась возможность переписывать песни. Сразу появились песни и музыка, живущие только на магнитофонах, передающиеся от человека к человеку. Тут и не приветствуемые властью «Битлы», и самодеятельная песня под гитару, иногда душевная и качественная, но чаще беспомощная и никчемная. И блатняк, эмигрантщина.

Вместе с магнитофоном изъяли огромную коробку с пленками. Поливанов для интереса вставил одну, перекрутил немножко вперед, с трудом вдавил заедающую кнопку воспроизведения. И услышал хриплый голос молодого московского артиста Владимира Высоцкого, который набирал в последнее время популярность не запрещенными, но и не разрешенными песнями, жившими на лентах, перепеваемыми в компаниях под гитару. Большинство песен были блатными, что Поливанов, понятное дело, не одобрял, но во всех были искренность и боль.

Поливанова аж до дрожи пробрало. И он понял, что простит этому человеку весь блатняк за одни эти строки, сыгранные, спетые, прожитые на таком надрыве.

Он перекрутил ленту назад и снова поставил эту песню. И ощутил, что слезы навернулись непроизвольно. И вот уже зазвучала следующая песня.

Все ведь верно спел. Суть уловил. Да, далеко пойдет артист… Если не остановят…

В точку… «Лучше бы давали на войне»… Правильно говорили раньше, что поэт помечен богом. Есть в этой песне ощущение какого-то непорядка, дисгармонии в стране.

Поливанов не поэт, но тоже прекрасно видел, что слишком много в последнее время всякой ерунды понаделали. Что-то не так идет. Магистральная линия движения верная, здесь сомнений никаких нет, но как-то вилять стали — и все не туда.

Несколько лет назад западные и советские экономисты сделали прогноз, что при таких темпах развития к 70-м годам СССР навсегда оставляет позади США, к 80-м мировая система социализма идеологически, экономически и технологически безраздельно доминирует в мире. А теперь такое ощущение, будто тормоза нам ставят… Да, ракеты бороздят космос, физики штурмуют ядра атомов, строятся города, люди получают квартиры. Но, несмотря на треск лозунгов о коммунизме к 1980 году, экономика начинает пробуксовывать. Под призывы догнать США по удоям молока из магазинов исчезает еда. Поливанов по долгу службы знал, что после повышения цен на продукты почти на треть в позапрошлом году вспыхнули кровавые массовые беспорядки в Новочеркасске — при их подавлении убито двадцать шесть человек, в основном рабочие электровозостроительного завода. В СССР, стране победившего пролетариата! Это чем объяснимо?!

Все скатывается в какое-то мещанское болото. Эти вечные «догнать и перегнать Америку». Союз никого не должен догонять! Он должен подарить людям будущее. И раньше, при всех недостатках той жесткой и порой жестокой системы, это понимали отлично. Образ будущего был и в помпезном искусстве соцреализма. И во дворцах метрополитена. И в красивых городах. И в стихах. А сейчас все серо как-то. Строятся серые улицы. И люди в них начинают жить как-то серо, своим уголком, вещами, дефицитными тряпками…

Это плохо. Без мечты мировые соревнования за лидерство не выигрывают. Можно только кого-то догнать и перегнать по удоям.

Почему так происходит, Поливанов не знал. Возможно, есть глубокие корни. Но во многом причина в субъективном факторе — волюнтаризме, воинственном невежестве и упрямстве первого лица. И всеми фибрами души ощущал, что грядут перемены. Не могло так тянуться дальше. Нельзя больше вручать Золотые звезды сомнительным политикам и подавлять голодные бунты. Возможно, счет до изменений идет на месяцы. Поливанов на это очень надеялся…

«Только не порвите серебряные струны», — доносилось из динамиков «Весны».

Прервал сеанс приобщения начальника отдела Московского уголовного розыска к полуподпольному искусству аккуратненький стук в дверь.

— Прибыли, — сообщил возникший на пороге Маслов.

— Воскресенье же, — сказал Зубенко, заходя в кабинет. — Только милиция не отдыхает.

— А кто ж тебя защищать будет? — хмыкнул сопровождавший его Маслов.

— Моя милиция меня бережет, сначала сажает, а потом стережет, — кивнул Зубенко.

Утром в воскресенье Маслов отправился к Зубенко на Кастанаевскую улицу. И пока осматривался, по оперативной привычке выискивая что-либо подозрительное, клиент вышел из подъезда с бидоном под квас. Сегодня опять на Москву напала жара, так что холодненький квас из бочки — двенадцать копеек литр — мог спасти здоровье и настроение.

— Привет, товарищ Зубенко, — махнул рукой Маслов.

А после так ненавязчиво и вежливо пригласил его прокатиться на Петровку, 38, от чего тот из врожденного чувства такта просто не мог отказаться.

— Присаживайся, Василий Васильевич, — Поливанов указал на стул напротив себя. — Как живешь? Как жена и дети?

— Да что всем дети мои сдались? — нервно произнес Зубенко.

— А кому еще?

— Да есть всякие.

— Как на работе?

— Без нареканий. Мне тот случай мозги прочистил. Я понял, что такое стоять на самом краю.

— Это йоги называют просветлением, — начитавшийся журналов «Наука и жизнь», Маслов любил ввернуть что-то экзотическое и малопонятное в разговор.

— Йогам бы твоим вышка корячилась, они бы без всяких асан и поз моментом просветились, — буркнул Зубенко, показывая знакомство с обычаями и традициями народов Индии, — скорее всего, знания он черпал из того же источника.

— Василий, ты даже журналы читать начал, — восхитился Маслов. — Велика сила длани закона.

Зубенко пожал плечами.

— Василий Васильевич, не буду вокруг да около ходить. Я тебе говорю все как есть. Ты или принимаешь, или нет, — сказал Поливанов.

— Согласный, — кивнул Зубенко.

— Помнится, ты что-то говорил о том, что у тебя перед нами должок.

— Говорил, — хмуро подтвердил Зубенко.

— Имеешь возможность его отдать. С процентами.

Зубенко напрягся еще больше и холодно произнес:

— Говорите.

— Помнишь такого Грека, ты с ним на Севере сидел.

— Помню, — процедил Зубенко, бледнея.

— Василий, — обрадовался Маслов. — А он ведь был у тебя.

Зубенко промолчал.

— Был? — спросил Поливанов.

Зубенко кивнул.

— За патронами для «нагана» приходил?

Зубенко снова кивнул. Было понятно, что словами он ответить просто не в состоянии. Он никогда не закладывал блатных, соблюдал все правила. И теперь его физически корежило.

— И что ты ему ответил? — спросил Поливанов.

— Где я ему «маслята» возьму? — нервно воскликнул Зубенко. — Давно этим уже не занимаюсь!

— Ой, господин хороший, не надо нам арий петь, — всплеснул руками Маслов. — В прошлом году кто «вальтер» копаный продал?

Зубенко скривился, как от зубной боли.

— Вот что, Василий Васильевич, — настойчиво произнес Поливанов. — Нам очень нужен Грек.

— Да меня на ремни порежут, если я вам его сдам! — крикнул Зубенко, приподнимаясь на стуле.