Анатолий Афанасьев - Первый визит сатаны

— А родителей можно позорить? Да еще при посторонних? Сама-то ты, я гляжу, не больно воспитанная девочка, хотя и высокого о себе мнения.

Настенька улыбнулась ему лучезарно:

— Как это — высокого мнения?

— А вот думаешь, что умнее всех.

— Нет, я так не думаю. Я еще многого не знаю. Я ведь читать только недавно научилась.

— Она у вас читает?

— Еще как, — пригорюнился Великанов. — Сидит и читает под лампочкой, когда все дети на улице. Не вредно это, как вы считаете?

Педагог не сразу нашелся с ответом, зато Настенька поспешила успокоить отца:

— Папочка, ну что ты! Книжки полезно читать. Только надо все делать в меру: и читать, и гулять, и спать, и кушать. Вот конфеты вкусные, а их много нельзя есть, потому что от них зубы портятся.

Настеньке понравилось в классе, она удобно расположилась на мягком стуле, разглядывала картинки на стенах и улыбалась. Она никуда не спешила. Учитель тоже вроде бы расслабился, хотя до этого, когда они только вошли, намекнул, что время у него ограниченное и он может уделить им всего пять минут. Теперь в его движениях появилась некоторая вялость, по лицу бродила благодушная усмешка. Родители не удивились: они давно привыкли к тому, что Настенька как-то умеет гипнотически воздействовать на людей, что в ее обществе они, даже самые непререкаемые, становятся покладистыми. В ее ясных глазенках сверкали крохотные, но опасные магнитики.

— Я еще стихи сочиняю, — доложила она учителю. — Хотите почитаю?

Тот лишь сюсюкнул. Настенька долго декламировала стихи, перемежая Маршака, Пушкина и Агнию Барто собственными рифмами, уверенная, что ее стихи необыкновенно хороши; но внезапно ей это надоело, она себя оборвала на полуслове, деловито попрощалась с педагогом, сделав ему на прощанье книксен, озабоченно распорядилась:

— Папочка! Мамочка! Пора домой. Скоро ужин.

Смущенно на ходу извиняясь, Леонид Федорович и Мария Филатовна гуськом потянулись за ребенком. Уже на улице Настенька их ободрила:

— Вы вели себя хорошо. Только зря боялись этого дяденьку, он совсем не страшный. У него, правда, скоро клыки вырастут из ротика, но пока же их нет.

Последние два-три года более всего опасался Великанов попасться пьяным дочери на глаза. Мария Филатовна его предупредила: напугаешь девочку — прощай навеки. Он сначала не очень поверил инвалидке: блефует баба! Мыслимое ли дело: всю жизнь пил, никого не берегся, а тут что же, прикажете прятаться от несмышленыша.

Он хотя не поверил, но на рожон не лез, потому что, когда Мария Филатовна его предупреждала, у нее как-то чудно блестел один глазик, будто дуло нагана. Попивал он винцо по-прежнему, но навещал свою как бы уже законную семью только трезвый, каковое правило не так-то легко было соблюдать, живя по соседству. Упрощало дело то, что по прошествии лет по-настоящему, до безрассудства напиваться Великанов уже не мог, силы были не те, засыпал преждевременно; так и копошился от утра до ночи полупьяный, но смышленый. Раза четыре на день наведывался к магазину, где у него была налажена сложная система отношений со многими людьми, так или иначе приобщенными к пьянству. И все-таки однажды нарвался, не уберегся, когда, улучив минутку, подскочил к песочнице полюбезничать с родной кровиночкой, с трехлетней Настенькой. Не успел сунуть ей конфетку, вихрем налетела Мария Филатовна, пасшая ребенка из окна, и, как репку, выдернула девочку у него из-под носа. Пьяный он не был, но обиделся сильно. Разве так имеет право поступать женщина со своим мужчиной, с отцом (возможно) своей дочери? Самая раскрасавица так не должна поступать, не говоря уже про какую-то хроменькую, горбатенькую инвалидку. Великанов сходил к магазину и неурочно добавил с ребятами на троих, тут уж забалдел довольно ощутимо, — и потянуло его к Марии Филатовне выяснять отношения. Как он после понял: не иначе нечистый попутал. И то — перед самыми дверями почувствовал, будто толчок в грудь, но не поверил предзнаменованию, смело нажал звонок. Далее было вот что. Он еще успел заметить, как оттуда к нему прямо в рожу метнулось багровое пятно, — а дальше уж очнулся под батареей в подъезде, ослепший, оглохший, но зато протрезвевший. Оказывается, проклятая уродка пихнула ему в глаза половой тряпкой, насаженной на шест и пропитанной то ли уксусом, то ли масляной краской. Изрытая проклятия, чуть не вопя от боли, с полчаса добирался Великанов до своего логова в соседнем подъезде, до крана с холодной водой, под который сунул башку с готовностью либо прозреть, либо помереть.

На другой день, с остатками краски на морде, он подстерег инвалидку возле почтового киоска. Он только-только поправился литрухой пива, но ничуть не притупил обиду. Пивными парами ее выбрасывало через ноздри. Инвалидка, влекомая тяжеленной почтарской сумкой, вывалилась из-за угла, и тут ее Великанов притормозил властным движением руки. Увидя близко ее лицо, он в который раз подивился его своеобразной неисчерпаемости: каждый раз на нем при желании можно было обнаружить хотя бы маленькое, но новое уродство. Вот сейчас ему показалось, что задорный носик Марии Филатовны еще круче свесился в сторону и поволок за собой по щеке забавную коричневую морщинку. Чудо, однако, было в том, что никакие прелести самых писаных красавиц не действовали на Великанова так будоражаще, как инвалидкины безобразия. Он это себе объяснял не иначе как колдовством. Перед Марией Филатовной он всегда терялся, тушевался и нужные слова в разговоре с ней находил с чрезвычайным опозданием, когда и произносить их уже не имело смысла. Став боком к ней, чтобы освободиться от гипноза ее перекошенного носика и мутноватого взгляда, он сказал с угрозой:

— Я тебя жалею, дуру, а ты этим пользуешься. За вчерашнее тебе надо бы башку оторвать.

— Я же тебя предупреждала, Ленечка.

— О чем предупреждала?

— Не подходи пьяный к Настеньке.

— Что, за это тряпкой в морду тыкать?

— А если бы ты ее напугал?

— Я не черт с рогами, чтобы пугать.

— Ты же знаешь, какая она у нас. Ее беречь надобно от ужасов бытия.

Умела, умела инвалидка как-то так всегда повернуть разговор, что Великанов вроде бы оставался в дураках, но в дураках блаженных, умиротворенных.

— Ладно, вечером загляну, обсудим твое поведение.

— Смотри, трезвый будь.

Этим вечером произошло событие исключительной важности для них обоих: впервые, если не считать таинственной ночи зачатия, они вместе легли в постель.

Елизар Суренович позвонил своему бывалому наперснику, старику по кличке «Пакля», рассказал ему про Алешу Михайлова и наказал собрать о нем сведения.

— Этот малец мне нужен, — уверил он авторитетно.

— Ох, Елизарушка, когда же ты угомонишься, — закряхтел в трубку старик.

Все-таки за необычное поручение «Пакля» взялся с охотой, потому что засиделся без дела. Он уже начал унывать, решил, что никому больше не нужен. Да и года передвинулись близко к восьмидесяти: тоже не подарок — руки-ноги зябли без нужды.

Дней десять ушло у него на предварительную разведку, пришлось-таки полазить в окрестностях Зацепы; а после он познакомился и с самим объектом — с Алешей Михайловым. Подкараулил близ подъезда, натурально подкатился к Алеше под ноги и, ухватя за рукав, заполошно начал выпытывать, где тут ближайшая парикмахерская.

Столь внезапное, настырное явление перхающего, кашляющего, гнусного, задрипанного старика вызвало у Алеши изумление, и, разумеется, никак он поначалу не заподозрил, что хнычущая развалина может представлять для него какую-нибудь опасность. Он совершил ту же ошибку, которую в отношении «Пакли» за прошедшие десятилетия совершало множество людей, отнесясь к нему невнимательно; и каждый из них за эту ошибку расплатился, кто кошельком, а кто и головой.

— Тебе, дедок, не в парикмахерскую надо, а на кладбище, — пошутил Алеша и рванул рукав, желая освободиться от мерзкой каракатицы, но только матерьялец затрещал в железных пальцах старика. «Пакля» подобострастно захихикал — кривляния его были ужасны.

— На свиданьице спешишь, — прошамкал он себе в бороду. — Понимаю, милок, понимаю, девица справная — Ася-циркачка. А ты не спеши, уважь чужую старость. Укажи, где парикмахерская.

Алеша опешил, но ненадолго. На донышке сердца закопошилось чувство, похожее на дуновение ночи. Старик отпустил его рукав и забавно потер сухонькие ладошки.

— Ты кто? — спросил Алеша.

— Дед Пихто. Хи-хи-хи!

— Откуда знаешь про Асю?

— И про нее знаю, про голубушку, и про муженька ее законного осведомлен, про Федора Кузьмича. Он ведь тебе, Лешенька, баловство не спустит, коли прознает. Человек он угрюмый, сильный. По канату ходит с малолетства.

Алеша отвел старика под деревья, огляделся, спросил:

— Говори, чего надо, дед?

— Ничего не надо милок. Ишь, грозный какой! Сколь годков-то тебе, голуба? Я чай, не более семнадцати?