Реквием по братве - Афанасьев Анатолий Владимирович

— Не тяни, Саша. Я спать хочу. А мне еще ехать.

Отозвался Толян:

— Откуда у меня деньги, сам подумай? Я же не банк. Те бабки мы на четверых поделили.

— Скоко у тебя есть?

— Около четырех штук наскребу.

— Ты с кем живешь?

— Какое твое дело?

Санек махнул рукой с зажатой дрелью, но малость не рассчитал. Парень опять вырубился, свесил голову на грудь, будто пьяный. Санек воспользовался передышкой, сходил на кухню, принес водки в двух стаканах. Один отдал Тайне.

— Кайф ловишь? — полюбопытствовал.

— Я со зверьем пятый год тусуюсь. Какой уж тут кайф. Мерзко все это.

— Не понял.

— Чего не понял?

— При чем тут зверье? Он мои бабки заначил, по-твоему, простить?

Таина пригубила водки. Улыбалась отрешенно. Санек знал, не скоро в его берлогу залетит такая птичка. Может, никогда не залетит. Может, и не надо, чтобы залетала. Сердце вещало, что не надо.

Свой стакан выпил залпом. На этот раз Толян сам очухался, без воды.

— Ну? — сказал Санек. — Повторяю вопрос. С кем живешь? Только больше не груби. Убью.

Толян ответил, что живет с родителями, с отцом и матерью, а также со старшей сестрой.

— Сестра где работает?

— На какой-то фирме. Я с ней не контачу.

— Батюшка кто?

— В натуре, Маньяк, чего ты добиваешься?! — Толян задергался, чем причинил себе лишнюю боль, — и длинно, матерно выругался.

— Это в мой адрес? — уточнил Санек.

— Нет, не в твой. От обиды. Отвяжи, прошу. Потолкуем, как люди.

Санек отложил дрель и обыскал страдальца. Ничего не нашел, кроме кожаного портмоне, тесака с кнопкой и мобильной трубки — непременный атрибут каждого уважающего себя пацана. Подержанная иномарка, мобильная трубка и пистоль — вот и весь притягательный портрет молодого московского рыночника. В портмоне лежало около полтораста баксов в мелких купюрах и сколько-то наших деревянных. Деньги Санек забрал, присовокупив: «Тебе вряд ли теперь понадобятся», — портмоне сунул обратно в карман пиджака. Потом развязал ему правую руку.

— Звони, приятель.

— Куда?

— Папаше. Объясни, что и как. Дескать, срочная проплата. Пусть поскребут по сусекам. Не хватит бабок, могу взять ценными вещами по курсу. Золотишко, камни. Давай, Толя. Это твой последний шанс.

— Зачем вмешивать стариков, ты что?

— А зачем Климу глаз выбили?

— Са-ань, — окликнула Таина. — Спать охота. Давай заканчивай. Все равно его надо мочить.

— Почему? — удивился Санек.

— Какой-то он говнистый. Отпустим, впрямь рыскать начнет, искать. Ну его на хрен!

— А как же бабки, Тин?

— Обойдемся. Он же пустой.

Толян, обтерев освобожденной рукой харю, заметил:

— Она чокнутая, Санек. Ты что, не видишь? С чокнутой спелся. Сегодня я, завтра тебя подставит.

Таина слезла с кресла, подошла к ним, грациозно покачивая бедрами, и выплеснула водку Толяну в глаза. Потом молча, спокойно вернулась на свое место.

— Разберемся, — сказал Санек. — Будешь звонить?

— Буду, — буркнул Толян, заливаясь горючим водочным рассолом.

Санек помог ему набрать номер, и следующие пять минут тот базланил в трубку, уговаривал сперва папашу, потом сеструху. Санек за это время еще раз сходил на кухню, принес три порции водки, чем несказанно удивил Таину.

— Эту срань будешь поить?

— За хорошее поведение положено, — смутился Санек.

Выколачивание денег из родичей далось Толяну с трудом, он побагровел, пересыпал речь матерком и срывался на крик. Что-то у него не заладилось с сеструхой, и он несколько раз повторил на истерической ноте:

— Только до четверга! Пойми, я в цейтноте, блядь!

Санек чокнулся с Таиной, на что она не обратила внимания.

— Некультурный человек, правда, Тая? Родную сестру каким словом называет.

В черных, с синеватым отливом, удивительных глазах промелькнул намек на улыбку: оценила его натужное остроумие.

— Да, сейчас, — непререкаемо бухтел в трубку Толян. — Именно среди ночи… Пойми, цейтнот… Куда ты пойдешь? Куда ты пойдешь, тебе ходить никуда не надо. Да, представь, знаю… Не зли меня, сестричка, я ведь не всегда добрый…

Наконец уломал, щелкнул телефонной кнопкой.

— Все, — бросил с облегчением. — Можешь ехать, Маньяк. Сегодня твой день.

— Сейчас ночь, — поправил Санек. — Не-е, ну если ты угрожаешь…

— Я не угрожаю.

— А почему ты о каких-то двадцати штуках балабонил, когда должен тридцать? Как минимум.

Толяна из багрянца кинуло в бледноту, но он сдержал себя.

— Все, что есть в доме, все до копейки. Падлой буду.

Санек обернулся к девушке.

— Как считаешь? Взять двадцатник, остальные в запись?

— Боже мой, — сказала Таина. — Когда же кончится этот балаган?

— Не понял. Что советуешь?

— Не будь малахольным. Гадину надо приколоть. Она же не успокоится.

Санек не улавливал, говорит она всерьез или блефует.

— Ребята, — осторожно вмешался привязанный. — Вы это, не зарывайтесь. Я же рогом не упираюсь.

— У тебя рога больше нет, — сказал Санек. — Я его отпилил, — опять обратился к девушке: — Посидишь с ним полчасика? Смотаюсь туда-сюда. Он на Яузской живет. Это мигом.

— С какой стати? Вдруг он меня изнасилует?

— Как он тебя изнасилует? Он же связанный.

— Тогда Галке позвони, пусть приедет. Одна с ним не останусь.

— Ну чего ты, Тая, заводишься? Шарахну его по башке — и все дела.

— Эй, Маньяк, — опять встрял Толян. — Не суетись. Куда я денусь? Мне бы только отлить.

— Перебьешься.

— Тогда дай водки.

— Не называй меня Маньяком.

— Ладно. Дай стакан, чего-то тяжко внутри.

— Не давай, — сказала Таина.

— Почему? Пусть выпьет. Он же сотрудничает.

— Нет, — Санек встретился с ней глазами и поразился выражению мертвящей, ледяной скуки на ее лице. Не лицо, а маска презрения. Он не был уверен, что это выражение относится к одному только Толяну. Может, и к нему тоже.

— Он что, сильно тебя обидел?

— Не говори о том, чего не понимаешь, дружок. Как может обидеть животное?

Задела самолюбие Толяна.

— Ах ты, сучка порченая! Ты же кончила, пока я тебя мял. Скажешь, нет?

Ответа не услышал, потому что Санек обрушил ему на череп металлическую дрель. Толян слабо дернулся и в беспамятстве свесил голову на грудь.

— Ну чего? Побежал за бабками?

— Беги, — разрешила Таина.

На другой день вечером Санек навестил в больнице изувеченного другана. Клим передвигался на костылях, но выздоравливал потихоньку. Через неделю обещали снять гипс. Главная новость: глаз у него оказался целым, хотя чуток перекосился к носу. Врач сказал, что, возможно, со временем какой-то процент зрения в нем восстановится. По этому поводу они с Саньком выпили на лестничном переходе, где кучковались курильщики. Санек принес с собой буты-лец коньяка и кое-какую закусь в пластиковых упаковках. Впрочем, и без того в больничной тумбочке Клима был продовольственный склад. Мать таскала жратву с утра до ночи. Клим не успевал поедать. Выпивать на лестнице приходилось с опаской: мог застукать кто-нибудь из больничного персонала.

— Здесь с этим строго, — объяснил Клим, — засекут, сразу коленом под зад. А куда я на костылях? Вот рядом коммерческое отделение, там, конечно, повольнее. Ханку хоть вместе с супом дадут. Медсестры услужливые, масса-жик сделать и все такое.

— И скоко там за постой?

— По стольнику в сутки.

— Могу ссудить.

— Не-е, не надо. Я привык. У нас народец попроще и отношение более человеческое. Другое дело, лекарств никаких нет, кроме марганцовки. Но мне лекарства ни к чему.

— Как знаешь, — Санек украдкой отпил из глиняной больничной чашки с обколотыми краями. — А то можно устроить. Будешь болеть, как белый человек.

— Сань, — оживился Клим, — чего тебе скажу. Я тут застолбил одну врачиху. Ну, блин, веришь ли, бабак как лошадь. Стати ядреные, глазищи горят. Я ей намекнул, что костыли для любви не помеха.