Владимир Чванов - Тихая сатана

Валет слушал внимательно.

– Были ли у него обстоятельства? Были, – продолжал Арсентьев. – Жадность и зависть. Не выдержал он их осаду. А он на суде говорил об экстремальной, безысходной ситуации: семью на дачу в «Жигулях» было возить несподручно. До сих пор настойчиво пишет в инстанции о пересмотре дела на том основании, что дома у него остались двое маленьких детей, «лишенных по воле черствых людей отцовской любви и заботы». Обвиняет суд и следствие в «бессердечности и близорукости» за то, что подошли к нему с излишней строгостью, что факт его поступка поставили выше оставшихся дома его детей. То обстоятельство, что сам был виноват, его ничуть не смущало. Напротив, он и сейчас чувствует себя защитником обездоленных своих ребят, глубоко обиженным непониманием его положения.

– Ну и что же вы ему про мораль и совесть сказали? – поинтересовался Валет.

– А то же, что и вам. Глухота у него была вместо внутренней совести. Засушил он ее. Так что видите, Валетов, образование не заменит совесть. Хотя, конечно, должно бы о ней напоминать постоянно.

– Ну не скажите, – горячо возразил Валетов, – как я слышал и читал, жулики народ ущербный, малограмотный, темный, кругозор у них узкий, вот и воруют. А если кругозор у тебя широкий, а ты воруешь, тогда и отвечай по всей широте кругозора! А с меня другой спрос!

– Точно, с вас, Валетов, другой спрос, – утешил он его и засмеялся: – Вы ведь кодекс Уголовный наизусть знаете, кругозор у вас юридический будь здоров, а все равно воруете, сознательно воруете многие годы. Вот и отвечайте по всей, как вы говорите, широте кругозора! Жили бы честно, разговора этого у нас с вами не было.

– А зачем быть честным до одури? – взгляд Валетова стал жестким.

Арсентьев расценил его слова так: «Вы как хотите, а я свой интерес буду отстаивать». Он понял, что убеждать Валетова сегодня было напрасным занятием.

Валетов перешагнул порог, и тут же с лязгом захлопнулась обитая железом дверь. Всего одно мгновение, а реальность совсем иная. Еще сегодня утром ему казалось – только протяни руку – и вот она жизнь, о которой так долго мечтал. Стоит захотеть – и будет лето в Приморье, дачи, девчонки. Но все полетело под откос.

В камере Валетов лег ближе к окну. Остро, как никогда раньше, расстроенный до предела, он почувствовал, что устал от своей тяжкой, лихой жизни. Будь она трижды проклята! Подумал с тоской о том, что на этот раз срок будет немалый. Его охватил страх перед колонией. Долгий разговор с Арсентьевым, разговор откровенный, без нажима, заставил Валетова заново, по-человечески подумать о своей судьбе. Сгладилась и заглушилась его прежняя, годами накапливаемая вражда к милиции. Слова о потерпевших выбили его из привычной колеи. Если бы вчера или даже сегодня утром спросили, что думает он о потерпевших, ответил бы: «Вор – не прокурор, у него к ним жалости не бывает».

Закрыв глаза, он, вспоминая слова и фразы Арсентьева, вел мысленный диалог с ним и, словно соглашаясь с его доводами, едва заметно кивал головой.

«Поймите, Валетов, опытных воров меньше становится. Редеют ваши ряды. Многие давно за ум взялись. Понимают, воровством счастливой жизни не добьются». Всплыли и другие слова.

Арсентьев не брал «на совесть», дешевую чуткость не проявлял. Стаканом воды из графина и сигаретой не подмазывал. Он говорил правду. Вел человеческий разговор.

Повторяя его слова, Валетов вспомнил Леву – Барина, Серегу – Питерского, Мишку – Счастливого, Червонца, Костю – Резаного, Гальку-беззубку, Зинку-морячку. Тех, кто, «завязав», отошли от преступного мира и стали работать. Выходит, они в жизни выпрямились, а он согнулся еще больше.

То, что воров становилось меньше, Валетов понимал и сам. Вот сегодня и он не миновал уголовного розыска. Арсентьева в своей неудаче не винил. Чего обижаться? «Я украл, он поймал. Его верх. Здесь уж кто лучше спляшет». И, пожалуй, впервые в своей непутевой жизни за свою нескладную судьбу Валетов казнил только себя.

«Народу нужен честный, счастливый человек-труженик, а не вор, грабитель… Вы в жизни чужой! – Эти простые слова капитана особенно врезались в память Валетова и теперь не давали покоя. – Преступник одинок, а жизнь одиночки лишена смысла». А потом еще, уже под самый конец, слова о том, что легче человека осудить, чем предупредить преступление, отскрести душевную грязь, легче рубануть сплеча, чем разобраться и помочь встать на ноги…

В глазах поплыл туман. Валетов, чувствуя свое одиночество и бессилие, уткнул лицо в согнутую руку и заплакал открыто, не таясь, не стыдясь самого себя. Заплакал не оттого, что отнял у себя свободу, от самого большого несчастья, что годы прошли порожняком, что не жил как все, что не было у него дома, семьи, детей… Один на всем свете, даже мать не приняла.

Без четверти шесть зазвонил телефон. Арсентьев взял трубку.

– В восемь прошу быть у меня, – басовито пророкотал начальник районного управления подполковник милиции Большаков.

– По какому вопросу?

– Сугубо по лично вашему.

Арсентьев взглянул на часы и расстроился. После тяжелых дней хотел уйти пораньше – не вышло. Сработало правило: «Начало рабочего дня ровно в 10.00, а окончание как удастся».

– Хорошо, – ответил он и подумал: «По личному… Значит, из кадров обо мне ему уже позвонили».

Полистав еще раз оперативные материалы, Арсентьев прошел к Савину. Тот сидел один, читал протоколы. В кабинете было прохладно. Зима уже кончалась, но снег по-прежнему лежал во дворах и у заборов плотными сугробами.

– Здорово, писарь двадцатого века.

– Здорово, карьерист! – ответил Савин сердито. – Слышал, уйти от нас решил? Объясни, пожалуйста…

– С жильем у меня туго, – прямо сказал Арсентьев. Савин все же не удержался:

– Пальцем поманили, ты и готов?

Раньше Арсентьев отнесся бы к этим словам равнодушно и принял их за шутку, теперь же они показались ему обидными. Поэтому и спросил сдержанно:

– Как прошли допросы?

– Нормально. Завтра вещи буду вручать потерпевшим. Представляю радость Школьникова.

– Ты полагаешь, что потерпевшие только о вещах и думают?

– А что им теперь? – спросил Савин, закрывая дело и пряча его в сейф.

В кабинете на некоторое время воцарилась тишина.

– Извини, но так рассуждать может только непонимающий человек. Похищенные вещи отыскиваются, возвращаются, на худой конец вместо них приобретаются новые. А вот моральные травмы, переживания… Страдания потерпевшего остаются надолго.

– Пройдет время, кончатся слезы, и все забудется. У человека других хлопот много.

– Нет! Страдания от нравственных, душевных потрясений очень сильны. Особенно у пожилых и одиноких людей. То, что в их квартирах побывали преступники, вызывает серьезные стрессы. Они оставляют неизгладимый след. Ты задумывался над этим?

– Нет, – откровенно признался Савин.

– Не удивляюсь. Наверное, это оттого, что чувства удовлетворения от раскрытия преступления сильнее понимания страданий потерпевших, – невесело улыбнулся Арсентьев.

По выражению лица Савина он понял, что эти слова были для него неожиданными.

– Как дела с Пушкаревым?

– Я его освободил. Ты оказался прав: этот Тарголадзе – настоящая тихая сатана. Он только использовал Пушкарева. Прокурор санкции не дал. Велел провести дополнительные следственные действия.

– Освободил! На какие шиши он поедет домой?

– Его встретила Тамара.

– Да? – удивился Арсентьев. – Она же отказалась от свидания!

– Это тогда отказалась, а сегодня встретила! Сказала, что деньги на билеты есть. Пушкарев очень изменился. Сильно переживает…

– О заявлении Куприянова ты ему сказал?

– Нет.

Они еще долго говорили о Пушкареве, а он, понятия не имея об этом, шел по улице с Тамарой и как бы заново воспринимал первые вечерние огни, облака, подсвеченные заходящим солнцем, усталые лица прохожих, переполненные троллейбусы, автобусы… С каждым шагом его все больше охватывала радость, радость счастливого поворота судьбы, освободившей от большой беды.

Конечно, он сделал непростительный поступок, все могло окончиться скверно, но вот ведь он идет по Москве, идет с Тамарой, перед ним вся жизнь. Он посмотрел на Тамару. Лицо у нее было строгое. Виктор понимал, что она думает о нем. Ему стало не по себе от налетевшей горькой мысли, в одно мгновение отравившей всю его радость. Тамара думает не просто о нем, она думает о его вине. С этой минуты чувство своей вины стало занимать в его сердце все более прочное место. Он понял, что никакими словами утешения ему не смягчить теперь не перестававшую ломить душу боль. Она, как терзающая совесть, становилась сильнее робких доводов, оправдывающих его поступок.

Начальник районного управления Большаков Сергей Леонидович принял Арсентьева ровно в восемь, как и назначил. Его плотная фигура, возвышающаяся над сверкающим полировкой столом со скопищем разноцветных телефонов и пультом внутренней связи, круглое лицо, высокий лоб, незаметно переходивший в такую же гладкую лысину, выражали твердость и уверенность.