Дмитрий Агалаков - Ангел в петле

— Хотя, — Савинов заглянул в графинчик, он был пуст, — погибнуть мог бы. Запросто. Выкарабкался, Федор Иванович. Почти без всего, но выкарабкался. Что-то сумел вернуть, что-то упустил, наверное, уже навсегда. Ничего не поделаешь…

— Да, невероятно… Это как-то касалось покойного Садко?

— Его, родимого.

Игнатьев утвердительно закивал головой. Но неожиданно лицо его ожило:

— А картины? Что с ними?

«Хочешь мою Жар-птицу? — лихорадочно думал Савинов. — А может быть, взять и отдать тебе все эти картины? Отдать ее, пылающую и стонущую за стеной птицу? И посмотреть, чем это закончится. А вдруг тебе повезет? И ты сможешь все повторить? Получить все? Ты — не я!».

Игнатьев смотрел на него так, точно был собакой и ожидал, когда ей бросят долгожданную, — может быть, которую она ждала все свою собачью жизнь! — кость…

— Картины забрал Садко, — сказал Савинов. — Мне говорили, он их сжег.

— О, Господи… — Игнатьев закрыл лицо руками, отрицательно покачал головой. — Лучше бы вы мне этого не говорили. Я теперь до конца жизни этого не забуду. Какой ужас… — А потом посмотрел с великой печалью в глаза сотрапезника. — Но каково вам, Дмитрий Павлович?

Он заказал еще двести граммов водки. Они выпили ее молча и так же молча встали и разошлись. Савинову было жалко этого удара, нанесенного его конкуренту. И еще он был уверен, что Игнатьев с этих пор всячески будет избегать с ним встречи, потому что смотреть в глаза разорившемуся банкиру и коллекционеру, лишившемуся самого дорогого, ныне — жалкому субъекту, газетчику и рекламщику, ему будет не под силу.

В одну из зим он сел на электричку и отправился на станцию Барятинскую. Закутавшись в пальто, накрутив вокруг шеи толстенный шарф, он смотрел в окно. Белые пространства сменяли друг друга, открывая темные лесочки, деревеньки, и уходили к самому горизонту.

Что он знал об этой земле? Да ничего. Он жил, как умел, как хотел жить. И не старался задумываться: дышат ли они одним воздухом, совпадают ли их дыхания, биения сердец? Да и вообще есть ли у земли, родившей тебя или любой другой, сердце? Особое дыхание? Может быть, все это миф? Выдумка поэтов, философов? Земля — это твердь, прах, который лежит у тебя под ногами. Прах выбрасывает тебя из своего чрева, ты попираешь его отпущенный тебе срок ногами, и он вновь проглатывает тебя. Помилуйте, дамы и господа, какое тут дыхание и сердцебиение?! Можно потихоньку опуститься и до такой философии. Очень удобно! Или дух народа — это и есть сердце земли? Но сколько раз он прислушивался к нему, к этому самому духу, но слышал только пустоту. И видел пустоту. Голые поля и леса. Холод и безбрежье. Людское непонимание друг друга. Враждебность. Даже к тем, кто живет по соседству! В империи, которая рушится целое столетие, теряя земли, культурные слои, людей, человек особенно одинок! Империя на взлете развращает нестойкие умы и хлипкие души, а летящая в пропасть напрочь вымораживает их. Лишившись почти всего, он понял это с отчетливой ясностью! Имперский клей потек, и вот уже племена точат друг на друга клинки. И сосед точит клинок на соседа. Так где же обещанная христианская теплота, которая должна исходить от его родной цивилизации? И только ли его вина в том, что он не чувствует ее? Или того самого пресловутого народного духа, который черпает свои силы попеременно то от рая, то от ада, и часто стопорится на одной из этих сторон, и нередко — на последней, и тогда не поймешь, что народный дух приготовит тебе в следующий раз. Чем на тебя дохнет. Согреет, обожжет или спалит заживо? Тогда не столько надо учиться понимать его, сколько обороняться от него! Китайской стеной отгородиться, не менее!..

Савинов улыбался, глядя на снежные пространства за окном вагона, узорчато подмороженным по углам. Кстати, зачем он полез в коммерцию? У него с юности были все задатки философа! Стал бы певцом душевной тоски, вечной раздраженности, лютого эгоизма, неудовлетворенной гордыни! У него бы получилось! Для всех — чужак. И все чужаки для тебя. Но только не было у него жажды родниться со всеми! Хоть убей — не было! Никогда. Ни в той жизни, ни в этой. Вот в чем все дело…

Электричка пела свою песню, останавливалась на пустынных, запорошенных снегом остановках.

Он уже много раз думал об этом и не находил ответа: почему так. Блажен, кто верует в иное. А кто нет? Кого обошли? Но кто поверил в себя? Кто решил все сделать сам? Своими руками замесить глину и вылепить свой мир так, как хочется только ему? А вот этого, простите, нельзя. Недостоин. За такой проступок следует изделие из глины разбить, а пальцы поотрубать к чертовой бабушке. И другим показать, чтобы неповадно было. И вот едет он теперь с этими обрубками в пригородной электричке. А за спиной его рассеяны на полземли черепки.

Станция «Черновая». Заходит мужчина с санками и сынишка в шапке с помпоном. Вот и все пассажиры. Порыв ветра, снег закручивается у билетной будки.

И вот что еще интересно, если, конечно, верить в существование великого мира, могущественного, дающего бессмертие! Один ангел тебя подталкивает к чему-то крайне соблазнительному, и ты не можешь отказаться. А другой, который вроде бы и покруче, — не он, Дмитрий Павлович Савинов, это придумал, так проповедуют, — стоит рядом и наблюдает за подобным коварством. И как же они там разбираются между собой? Для чего ему, землянину, эти испытания? Издевательство же над простым смертным! И причем — самого садистского толка. Значит, кто-то там и когда-то слопал яблоко, чего, оказывается, делать не следовало, дал другому, и теперь тысячи и тысячи поколений расплачиваются за них? И вот это справедливо? Да родившись, он, несчастный Дмитрий Павлович, знать не знал, что это за слово-то такое — грех, тем более — первородный, — а ему уже заранее место в Сибири? А куда Господь Бог всемогущий глядел, когда один из ангелов, творение Его рук, взял и отбился от стаи? Откуда же обуяла гордыня и зависть того ангела? Ведь все, изначально сотворенное Богом, должно быть идеально, не так ли? А с ангелом ошибка вышла? Что же, Господь Бог выходил покурить или прикорнул на часок, пока тот создавался, — в колыбели? на операционном столе? — пока пучилась и вытягивалась бурлящая, бестелесная ангельская плоть? И что-то вышло не так, не тот ДНК, положенный каждому добропорядочному ангелу, получился? А в таком случае так ли виноваты эти первые двое, коль Создатель и сам оплошал? Может быть, не такой Он и всемогущий, раз допустил ошибку, смастерив ангела с червоточинкой? Тогда и у него, Дмитрия Савинова, есть право на ошибку. Может быть, на две, на десять. Или того больше. Он-то простой человек. И так ли он виноват, приветив однажды гостя? Знай он, что Господь не совершает ошибок, может быть, и не поверил бы он змею, вкравшемуся в его дом? Или все эти рассказы — про обманутого Господа, обманутого змеюкой и простыми человечками! — всего лишь байки церковников? Талдычь столетиями одно и то же, а кому не понравится — по шее! Только в этих байках и сам Создатель предстает театральным персонажем, то пребывающим в неведении: как там Адам с Евой, чего поделывают, не пасутся ли сдуру у запретной яблони? А то и разгневанным, мстительным, как ревнивая до смерти жена! Под зад их пинком из моего дома: не фига тут вожделенничать и слюни пускать!.. А может быть, мир-то устроен Господом бесконечно сложнее, многограннее, и человеку никогда не докопаться до истины, до самой сути жизни, Вселенной и всех ее таинств? И не важно, кто и какие гипотезы выдвигает! Проповедуй о той истине человечек в рясе, сам увенчав себя короной «избранника», читай ли другой лекции за ученой кафедрой, присвоив себе звание всезнайки, слагай ли третий в глубоком экстазе гениальные строки, называя себя истинным собеседником Господа!..

Электричка тормозила, приближался перрон Барятинской. Возможно, все его, Дмитрия Савинова, рассуждения — поиск оправдания самого себя? Желание знать, быть уверенным на сто процентов, что мир изначально несовершенен? А ведь нет лучше мира для мучимого страстями человека! Несовершенство все оправдает! Ведь коли мир таков, то и себя не стоит терзать лишний раз. Пренебреги пресловутым совершенством, откажись от него, презри — и сразу жить станет легче! Потому что чувствовать боль других, страдать и переживать не только за себя, но и за многих, может быть, за всех, — это великий труд. А идти налегке — одно удовольствие. Не обременять себя ничем, кроме исполнения своих желаний. Иди себе, посвистывай! Да поплевывай…

Легко, но только в самом начале!

Не хотел он говорить себе этого, но сказал! В чем же еще не хотел он признаваться? В том, что с каждым годом прогулка налегке становится все тяжелее? Мучительнее. Что легкость эта калечит, убивает тебя? Выжигает сердце и душу? И не оставляет внутри ничего? И однажды, не сейчас, а потом, ты поймешь, что на твоих плечах груз, которого не вынести ни одному смертному? Что камень этот привязан к тебе крепко-накрепко? А еще вернее — ты к нему? И только запросив о пощаде, признавшись, что не так здоров и силен, чтобы тягаться с этим грузом и донести его до вершины, ты получишь прощение и будешь освобожден. Тем, кого ты всегда отвергал, над кем смеялся, в кого не хотел верить… А если нет? Страшное это дело, наверное, лететь с тем камнем вниз — в самый пламень, и корчиться с ним на дне безымянной домны до конца веков!