Владимир Царицын - Осенний лист, или Зачем бомжу деньги

А вдруг? Вдруг подвернётся удобный случай?

Это было ошибкой. Роковой ошибкой.

Но поймёт полковник это чуть позже, когда уже ничего нельзя будет изменить, когда маленькое, чуть не с булавочную головку, отверстие на конце ствола этой смертельной штуковины, имеющей вид дешёвой китайской поделки, заглянет в глубину его расширенных от страха зрачков.

Когда Гоша в назначенное время подъехал к профилакторию, Эдик Эзау стоял на крыльце и курил.

— Привет, сыщик, — хмуро поздоровался он, — пошли. Твой Сидоров меня уже достал.

— Как он?

Эдик неопределённо пожал плечами:

— Нормально… Физически. Раны не смертельные. Жизненно важные органы не задеты. А вот с головой, похоже, у него не всё в порядке. Видать, сильно ударился. Боюсь, там не одно сотрясение мозга. Вроде не бредит и в то же время… Короче, беспокойный пациент попался, пришлось мне его слегка зафиксировать. Сначала обманным путём успокоительный укольчик поставил, потом, когда уснул, ремнями его к койке пристегнул.

— А что такое?

— Ему лежать надо, а он всё порывался встать и уйти, про одежду спрашивал. А одежду-то его я выбросил. Она вся рваная и в крови была. И ботинок один… То Альфреда какого-то ему надо спрятать, то про окрошку бормотал. Меня, что ли, просил окрошки ему сделать? Какая окрошка в ноябре месяце? Где я ему кваса для окрошки возьму?

— Окрошка — это бомж, — объяснил Гоша. — Одноногий бомж. Прозвище у него такое.

Эдик хмыкнул.

— Так он сейчас спит, что ли? — спросил Гоша.

— Проснулся уже. Я ему небольшую дозу вколол, — Эзау взглянул на часы. — Минут десять, как проснулся. Глаза открыл и говорит: «Развяжи, сволочь очкастая. А то сам развяжусь, убью». Садистом меня назвал. Я ремни проверил и ушёл от греха подальше. Тебя дожидаться. Ну, в общем, пошли, сам увидишь.

В двухэтажном здании бывшего профилактория завода «Искра» было не теплей, чем в морге. Здание уже много лет не отапливалось, его отключили от теплосети практически сразу, как только закрылось некогда могучее градообразующее предприятие.

— Эдик! Да тут же околеть можно! Ты что, Сидорова из морга привёз, чтобы его здесь заморозить?

— В тепле твой Сидоров, — ворчливо ответил Эдик. — Трубы от теплотрассы обрезали, а ЛЭП-то, вон она. Подключились. Я в процедурную калорифер масляный поставил. И ещё один, плоский такой, в ноги на стенку повесил.

В процедурном кабинете и правда было тепло. Прикованный к койке Сидоров лежал и смотрел в потолок. Голова его была перемотана бинтом, через который проступало кровавое пятно, а на лице было написано мучение. Увидев вошедшего Мотовило, он слабым голосом, в котором звучало раздражение, произнёс:

— Ну, наконец-то! Давай-ка Гоша, развязывай меня быстрей. И объясни этому гестаповцу, что я не псих.

Гоша повернулся к Эдику и подтвердил слова Сидорова:

— Он не псих.

Эдик пожал плечами.

— Не псих, так не псих. Но вставать с кровати, а тем более уходить из профилактория, не рекомендую. Психом стать легко, а вот вылечиться проблематично.

Вдвоём с Гошей они быстро освободили Алексея от резиновых оков. Раненный попытался встать, но не смог.

— Голова кружится, — сказал он, облизав губы.

— Доктор говорит, у тебя сотрясение мозга, — сказал Мотовило.

— Садист он, твой доктор… Гоша, фляжка с тобой?

— Как всегда.

— Выпить надо.

— А надо?

— Надо. Самсонова помянуть. И ещё одного человека.

— В гостинице только два трупа было. Самсонова и… твой.

— Я как ты видишь — не труп. А второй… Он не в гостинице. Его в Москве из гранатомёта, как и Самсонова. Пархома работа.

— Ты о ком говоришь?

— О Десницком. Начальник службы безопасности сибирского предприятия Андрея Валентиновича. Десницкий Денис Александрович. Он летал в Москву, чтобы встретиться с одним человеком из администрации президента. А Пархом его… Давай Гоша, наливай.

Мотовило вопросительно посмотрел на судмедэксперта. Тот махнул рукой.

— Наливай. Только ему чуть-чуть.

— А может, его дома нет? — спросил Альфред, поправляя на плече противогазную сумку, набитую брусками пластита, — праздник всё-таки сегодня. Может, он в ресторане или вообще уехал куда-нибудь?

— В ресторанах Пархом редко бывает, — отозвался Бирюк, шедший рядом налегке, — я его сучью жизнь хорошо изучил. Привычки и повадки. Дома Пархом питается, и все праздники дома отмечает. Соберёт своё кубло и гужует всю ночь. Там он, чувствую. Меня, Альфред, чутьё редко подводит. Жизнь у меня сложная была. Всё время начеку надо было находиться, врагов много имел. Чутьё и выработалось. Как у волка. Меня через это Бирюком-то и прозвали.

— А если уехал? — не унимался Альфред. — Вообще уехал? Он ведь уезжает из города иногда?

— Уезжает. Зимой в Таиланд, летом в Германию. Сейчас не лето и не зима. Межсезонье. Да и при таких обстоятельствах… Нет, дома он. Можешь не сомневаться.

— Ну, не знаю… Хорошо, если так.

Окрошка плёлся позади, шагах в десяти от Бирюка и Альфреда, и упрямо молчал, не желая принимать участия в разговоре. По-видимому, он был очень расстроен тем обстоятельством, что его старшинство не признали.

— Окрошка! — окликнул его Бирюк, — Ты что отстаёшь? Смотри, крысы-мутанты сзади подкрадутся и покусают.

— Ты сам смотри! — огрызнулся Окрошка, — Эти крысы не дураки, они знают, кого кусать. В первую очередь они на престарелых уголовников нападают. Из нор своих из стены выпрыгивают и за шкварник!

Шедший у стены тоннеля Альфред, услышав про норы и про шкварник, вжал голову в плечи и отпрянул от стены, чуть не сбив с ног Бирюка.

— Ты чего? — удивлённо спросил Бирюк, — Под ноги смотри.

— Запнулся…

— Не запнулся, а забздел, — заржал Окрошка, решив нарушить обет молчания. — Альф у нас всегда бздит, когда страшно. А страшно ему всегда. Да… совсем забыл сказать! Крысы не только на престарелых уголовников нападают, они ещё и на бздунов прыгают. По запаху, видать, определяют.

— Ничего я не испугался, — попробовал оправдаться Альфред, — я запнулся. Тогда, с Сидоровым, мы здесь тоже запнулись.

— Здесь? — недоверчиво переспросил Окрошка. — По ходу мы то место уже давно прошли.

— Нет, здесь. Или где-то здесь. Место тут такое…

— Ага. И ты его пометил.

— Так, стоп! Позже посмеёмся. Кажется, пришли, — Бирюк направил луч фонарика вглубь коллектора, и луч высветил очертания мостка. — То место? Врезка?

— Да, — в один голос сказали Альфред и Окрошка.

Маракова, конечно, обыскали, и пистолет-зажигалку нашли.

— Хоп! — воскликнул чернобородый секьюрити, вытащив её из кармана полковника.

Обыскивали у ворот, так как стол для банкета накрыт был в саду, и в дом входить не предполагалось. По крайней мере, пока.

— Это зажигалка, — тихо сказал Константин Леонтьевич, — Дай-ка, — и, мягко отняв её у чеченца, выщелкнул огонёк перед его крупным носом.

Охранник снова завладел зажигалкой, осмотрел со всех сторон, и, убедившись, что угрозы хозяину эта штука не представляет (любой бы принял её за простую зажигалку!), вернул Маракову. Константин Леонтьевич сунул оружие в карман и воровато оглянулся через плечо. Пархом приближался, театрально раскрыв объятья. Вид у него был радушного хозяина. Правда, глаза смотрели холодно и мертво. Впрочем, как всегда.

— Мрак! Ты не представляешь, как я рад тебя видеть, дружбан! — весело сказал он, но, подойдя, обниматься не стал, руки опустил, и, засунув их в карманы, спросил у охранника: — Ошмонал?

— Чистый, — ответил чеченец. — Как маладая дэвушка-целка.

— Какая девушка? Где девушка? — не понял полковник.

— Так гавару, так сказал, — с видом человека, втолковывающему недоумку прописную истину, пояснил Маракову чеченец.

— Прошу к столу, — Пархом сделал приглашающий жест.

За столом сидел прокурор Малюткин в песцовой шапке и в пуховике. Он морщился от боли и был слегка пьян. Наверное, чтобы не перечить хозяину, Малюте пришлось выпить коньяку, и теперь он мучился. Прокурор страдал язвой желудка и обычно, кроме минералки, ничего не пил.

Стол был заставлен блюдами с едой, но без изыска. Тарелки стояли как попало, без какой-либо композиции. Овощи — а-ля натюрель, целиком, у помидоров даже хвостики не оторваны. Мараков почему-то решил, что овощи не мыты. Сырокопчёная колбаса, какое-то мясо и говяжий язык были порезаны крупно, а когда Мараков подошёл к столу, убедился, что шкурка с колбасы не снята, а рыба нарезана кусищами прямо с чешуёй и костями. Суповых тарелок, исполняющих роль вазочек, доверху наполненных красной и чёрной икрой, было шесть штук, по три на каждый вид. Всё свободное пространство между тарелками занимали бутылки с вином, водкой и коньяком. Хлеба не было. На краю стола, напротив живота грустного страдающего Малюты — три гранёных стакана.