Дмитрий Агалаков - Ангел в петле

Савинов возвращался к электричке.

Он знал, зачем приехал сюда, на станцию Барятинскую. Он приехал взглянуть на все, что когда-то трогало его, терзало душу, подарило и отняло надежду, и чтобы больше не видеть этого. Ни наяву, ни во сне. Раз и навсегда забыть — каленым железом выжечь эту часть своей жизни. Отказаться от нее, ни в чем не раскаявшись, ни о чем не пожалев. Все равно никого не вернешь: ни любовь Риты, ни жизнь Ильи Инокова, ни упущенное время. Надо было перевернуть страницу! И чем раньше он это сделает, чем крепче закроет свое сердце, решил Савинов, тем лучше.

А там — будь, что будет!..

— Здорово, профессор! — Савинов хлопнул по плечу человека в стареньком пальто, мрачно глядевшего в пивную кружку.

Вокруг разноголосо шумела забегаловка, цокали кружки, пахло табаком, пивной мутью. На Савинова смотрел Мишка Ковалев. Старый его приятель осунулся, выглядел неважнецки.

— А мне сказали, что ты за границей.

— Это другие за границей, а я — вот он я. — Савинов усмехнулся. — Тут, рядом с тобой. Эх, Миша, Миша, сколько лет, сколько зим…

— Так почему профессор? — поинтересовался Ковалев.

— А кто же ты, космонавт, что ли?

Ковалев, поддатый, пожал плечами:

— Я тебя не понимаю.

— Ты ведь профессор, у тебя кафедра в нашем университете, да? — Савинов уже хмурился. — Или… нет?

— Может, у другого Ковалева и есть кафедра в нашем университете, но не у меня. Это точно.

— А кем же ты работаешь?

— Учителем — учителем истории в старших классах. В своей школе.

Но Савинов все продолжал хмуриться, не веря старому товарищу.

— Но почему не кафедра, не университет? Ведь ты хотел…

Ковалев отрицательно покачал головой:

— Это ты хотел, чтобы я стал профессором. Думаешь, я не помню нашего разговора на балконе? Когда ты проповедовал. Пророчества выдавал. Как Ванга или Парацельс. Я ведь запомнил многое из того, что ты мне наговорил. — Ковалев отхлебнул пива. — Бывает, что-то на всю жизнь запоминается. Жила в моем доме девчонка, Жанна, в нее все влюблены были. Я тоже. Так вот однажды зимой она сняла с себя шарф и подарила Андрею — приятелю моему. Шарф яркий такой, красный. А я рядом стоял. Думал, умру. Та девчонка и не нужна мне уже сто лет, а мне от того шарфа до сих пор глаза режет. Вот и рассказ твой тоже — остался. Только не захотелось мне почему-то идти в аспирантуру. Воплощать твои фантазии. Назло тебе не захотелось. Точно мной руководили, носом тыкали. А потом и подавно, когда много сбываться стало. — Мишка усмехнулся. — А что, и впрямь должен был стать профессором?

Савинов поймал его взгляд:

— Должен был, Миша, должен. Да, видно, я тебе помешал. Прости ради Бога. Не хотел.

— Да что уж там, прощаю. — Мишка усмехнулся. — Ну, ты, брат, даешь. И как это у тебя получилось тогда — с предсказанием?

— Долгая история.

— Понятно.

— Ты ведь знаешь, я тут живу недалеко. Хочешь, пойдем ко мне. Водочка у меня дома есть — целый графин, едва початый. Возьмем закуски. Посидим, вспомним дни золотые.

Мишка пожал плечами:

— Ну, коль на кафедре меня завтра никто не ждет, да, кстати, и в школе тоже, то пойдем.

Савинов с радостью хлопнул его по плечу:

— Вот и отлично.

— А ты… не женат? — спросил Ковалев.

— Был. Развелся.

— А что мать?

— Она умерла — уже давно.

— Жалко, — вздохнул Ковалев. — Моя, слава Богу, жива.

— Сам ты… не женат?

Мишка отрицательно покачал головой:

— Нет. После Людмилы так больше и не женился. Любовь была — первая и последняя. А может, и не было никакой любви. Так только. Не знаю.

Они выбрались из забегаловки, прикупили в местном продуктовом нехитрой закуски — килек в томате и шпроты, ливерной колбасы, холодца, еще чего-то и заторопились к Савинову.

— Ливерная колбаса да с лучком, да на сковородочке — мечта поэта! — приговаривал Дмитрий Павлович, обрадованный встрече. — Историка, между прочим, тоже. Картошки у меня дома — навалом. Отварим. Под килечку — то, что надо…

Ковалев, предвкушая пир, оживленно кивал. Через пять минут они уже входили в подъезд Дмитрия Павловича.

— А куда же банкирская-то квартирка подевалась? — стоило Савинову отпереть дверь, переступая порог хрущевки, так, между прочим, спросил Ковалев.

— Уплыла. Как большой корабль. Прогудела на прощанье и уплыла. — Положив продукты на тумбочку, Савинов тоже сбросил пальто, занялся сапогами. — А за ней, эскортом, и дачи ушли с автомобилями. Под чужие флаги, к чужим берегам!

— Ясно, — Мишка, сняв пальто, разувшись, огляделся. — Ничего, и эта сойдет.

— Еще как сойдет! Проходи. Я на кухню.

Савинов кашеварил: на одной сковороде жарил ливерную колбасу с мелко нарезанным репчатым луком, на другой — глазунью, тут же резал хлеб, открывал консервы — кильку и шпроты. Заглянув на крохотную кухню, Мишка усмехнулся расторопности приятеля и теперь осматривался в доме.

— А что у тебя во второй комнате? — спросил он из коридора. — Не дверь, а стена.

Савинов, бросив готовку, вышел, держа в руке нож.

— Там у меня скелет, Миша. Некоторые в шкафу его держат, а я на это целую комнату угробил.

— А если серьезно?

— А если серьезно — мебель у меня там старая. Старая, но хорошая. Выбросить жалко. Вещички разные. От прежней жизни остались. Посуды много. Очень много посуды. Антиквара чуть-чуть. Ну, там бронза, фарфор. Что не отобрали. Только — тсс! Это на черный день. — Савинов предостерегающе взмахнул ножом. — Сейчас яичница сгорит… Мне и одной комнаты хватает, — крикнул он уже из кухни. Там что-то приятно скворчало, аромат ливерной колбасы дотянулся до коридора. — Детей у меня нет. А женщину я могу привести и в однокомнатную.

— Это верно. Для этого, кроме постели и ванной, ничего не надо, — проведя рукой по запертой двери и забывая о ней, согласился Мишка. — Тебе, может, все-таки помочь?

— Нет, справлюсь. А вообще — хлеб возьми. И консервы можешь прихватить с холодцом.

Расставив покупные яства, Ковалев уселся на диван. Через несколько минут Савинов вошел в комнату — с подносом, на котором дымилась превратившаяся в пюре ливерная колбаса и глазунья.

— Значит, развелся, — потянувшись за тонким ломтиком хлеба, разглядывая его, вздохнул Ковалев.

— Увы.

— Ты любил ее?

Савинов усмехнулся, ответил не сразу:

— Очень.

— Смотри-ка, хлеб как научился резать, — покачал головой Мишка. — Произведение искусства! Даже употреблять жалко. Это ты в бытность капиталистом к такой нарезке привык?

— А ты знаешь — да, — улыбнулся приятелю Савинов. — И много еще к чему. Только, к сожалению, некоторых вещей позволить себе более не могу. Например, ездить на собственном «мерседесе». А вот хлеб нарезать как надо — это пожалуйста. На такое средств хватает. Так, что я хотел достать? — ага, рюмки!

— Мне говорили, вы с Людмилой любовниками были, — укладывая шпротину на ломтик хлеба, как ни в чем не бывало спросил Ковалев. — Ну, когда ты разбогател…

— И кто говорил? — открывая створки буфета, спросил хозяин дома.

— Люди добрые.

— Наврали тебе люди добрые, — цепляя пальцами рюмки, доставая тяжелый двухлитровый графин, хмуро откликнулся Савинов.

— Да Людка мне сама и сказала. Лет пять назад. Так что не дрейфь. Случайно встретились в магазине, поболтать решили. Она ведь тогда похвасталась, что была с тобой. (Савинов, возвращаясь к столу с посудой, хмурился и молчал.) Слава о тебе гремела. Ой, как гремела!

— Слава… — так же хмуро протянул Савинов.

— Да ладно тебе, Дима, — успокоил его Ковалев. — Она мне тогда не жена была, а на тебя, мецената и богача, и покруче, чем Людка, баба с радостью упала бы. — Он покачал головой. — Не графин, а загляденье! Я не в обиде. Это Сеньке надо было обижаться, не мне. И потом, таких, как ты, у нас прорва была. В смысле, в стране. Она еще та охотница. Побегала вволю! Так что забудем…

— И что она теперь? — разливая по рюмкам водку, спросил Савинов.

— Уехала в Москву. Сеньку бросила, вышла замуж за крутого нефтяника и уехала.

Савинов чувствовал, что Мишка — искренен. И действительно не в обиде. Или почти так.

— Ладно, забудем о Людмиле, — сказал он. — Выпьем?

— Выпьем, — кивнул Мишка, — для чего же мы еще пришли?

Они чокнулись.

— За нас? — спросил Савинов.

— За нас, Дмитрий Павлович, — усмехнулся Ковалев. — За нас — уставших, побитых, много напутавших в этой жизни.

— И разочаровавшихся в ней, — тоже с усмешкой добавил Савинов. — Он поймал взгляд друга. — Или нет?

Тот пожал плечами, нетрезво прищурил глаза.

— Будем, — сказал Савинов.

Они выпили.

— Скажи, если бы тебе дали прожить жизнь заново, как бы ты поступил? — разжевывая бутерброд со шпротиной, неожиданно спросил его Ковалев.