Вера Русанова - Пьеса для обреченных

У него оказалась достаточно хорошая реакция для того чтобы понять: свинка сама по себе — не такой криминал, как свинка в женском белье, но недостаточно хорошая для того, чтобы успеть это белье снять. Коллектив друзей, партнеров и подчиненных под предводительством любящей супруги вошел в дверь как раз в тот момент, когда Олег Иванович, изловив Дашу за задние ножки, пытался стащить с нее трусы. Моя бедная Дашенька пронзительно визжала.

— Это не то, что вы думаете! — успел яростно прокричать Бородин. А дальше повисла тяжелая, неловкая тишина, нарушаемая только сердитым похрюкиванием освободившейся поросюшки…

Вторая ситуация была простой и изящной, как все истинно классическое.

Жена еще одного преуспевающего бизнесмена Марина жаловалась на постоянные домогательства со стороны приятеля мужа. Домогательства были обидными, пошлыми и утомительными. Но, самое ужасное, муж упорно не желал ничего замечать.

— Да перестань ты, ради Бога! — говорил он, прячась за газетой и досадливо отмахиваясь. — Придумываешь всякие страсти-мордасти. Сериалов, что ли, насмотрелась? У Карпенко своих баб — выше крыши. Станет он из-за этого со мной отношения портить…

Выход казался таким очевидным, что мне даже как-то неловко было брать деньги за консультацию.

— «Тартюфа» читали? — скучно поинтересовалась я, досадуя на то, что заказ сорвался. — Если не читали — почитайте. Все велосипеды в мире уже изобретены. Прячете мужа в шкаф или под кровать, позволяете вашему ухажеру пару вольностей — и все! Муж в бешенстве, друг в дерьме, а вы — на белом коне.

— Это все понятно. — Марина стеснительно и мило улыбнулась. — Но хочется сделать ему настоящую, конкретную гадость. Чтобы он, козел, надолго запомнил!

Я немного покумекала, прикинула так и сяк…

На торжественное «обмывание» какого-то там нового российско-германского проекта мы пришли вместе. Закрылись в маленькой комнатушке с двумя креслами и столом и занялись моим макияжем. Марина время от времени подхихикивала — вероятно, на нервной почве, а я творила в обстановке строгой секретности. О моем существовании до поры до времени не должен был знать никто — даже Маринин муж, которого она посвятила в некоторые пункты нашего плана.

Господи, как он упирался, бедный! Как отчаянно не хотел прятаться в каморке уборщицы рядом с холлом! Как кричал, что все это глупо и непорядочно!

А вот пресловутый Карпенко не вопил и не кричал, а, наоборот, с большим энтузиазмом отреагировал на предложение Марины пойти побеседовав наедине. Она скорее недоиграла, чем переиграла. И томности в голосе можно было добавить, и прозрачной легкости намеков. Хотя ее мучителю вполне хватило одного согласия выпить шампанского. После этого он немедленно притиснул жертву к подоконнику, принялся рыться в ее декольте, приговаривая:

— Мариночка! Ну, Мариночка, дорогая! Ну никто же не видит! Чего ты упираешься? Мужа, что ли, своего гребаного боишься? Я же тебе говорю: он идиот!

Ему и в голову не придет…

И тут раздался ужасный грохот падающих швабр и ведер. Разъяренный Маринин супруг рвался из своей каморки. Мне пришлось поторопиться, но я все же успела и мирным, прогуливающимся ангелом возникла в холле как раз в тот момент, когда обманутый муж наконец справился с нагромождениями хозяйственного инвентаря.

— Ах ты, гад! Ах ты, сволота позорная! — Грозный, как Кинг-Конг, он возник из-за колонны. — Значит, это правда? Значит, ты с моей женой?..

Марина предусмотрительно отошла в сторону, Карпенко побледнел. А «ангел-спаситель», как бы вдруг сориентировавшись в ситуации, приступил к исполнению своих обязанностей.

— Мужчина! — проверещала я на редкость противным голосом. — Оставьте его в покое! При чем тут ваша жена? Мы с молодым человеком выясняли свои отношения.

Сначала девушка эта появилась и помешала, потом вы выскакиваете…

На всем протяжении своей гневной тирады я многозначительно и неуклюже подмигивала несчастному Карпенко. Подмигивание должно было означать:

«Я все понимаю. Я вам помогу. Только подыграйте мне».

Марина в сторонке давилась от смеха. А Карпенко кривился, бледнел, зеленел, но все же пытался Улыбнуться.

— Да, — выдавил он наконец с непринужденностью Сизифа, закатывающего камень в гору, — чего ты, собственно, раскричался? Твоя жена только что вошла, а эта… эта женщина — моя знакомая. Мы разговаривали…

Все, конечно, было шито белыми нитками. Причем крупными, нарочитыми стежками. Но у Карпенко просто не оставалось другого выхода, а у мужа Марины, к счастью, было здоровое чувство юмора. Поэтому когда Марина предложила:

— Саш, правда, успокойся! Пойдем лучше обратно в зал. И этот пусть идет… со своей подружкой, — он только плотоядно усмехнулся:

— Конечно, пойдем! Давай, Макс, представь свою. Дульсинею гостям!

— Да-да, представьте меня гостям! — встряла я. Карпенко попытался выкрутиться, пробормотав, что все это ни к чему и совершенно излишне. Но улизнуть ему не позволили. В результате в банкетный зал, где сидели немецкие гости и их русские партнеры по бизнесу, мы вернулись чинными парами: Марина с мужем и я с Карпенко.

Бедный, бедный Макс! Как жалобно и просяще смотрел он на Марининого мужа — человека, на деньги которого он работал, как пристыженно на немцев, с которыми собирался заключать миллионный контракт. А фрицы по-рыбьи ловили ртами воздух, пытаясь продышаться сквозь плотное облако моего дешевого одеколона, и в крайнем недоумении разглядывали спутницу своего будущего партнера — неуклюжую, толстозадую бабенку в китайском «адидасовском» костюме, с обрюзгшими щеками, пористым носом и здоровенным фингалом под глазом. Причем пока они еще не знали, что я стану жеманно улыбаться, кушать форель руками и, лихо дирижируя, призывать всех присутствующих хором спеть:

«Вчера в Берлине под мостом поймали Гитлера с хвостом».

Через четверть часа бледно-зеленый Карпенко вывел меня в коридор, нервно сунул сто долларов и попросил немедленно сгинуть. Пришлось гордо удалиться. Но я почему-то была уверена, что пятнадцати минут моего «звездного» присутствия оказалось более чем достаточно. Ох, не зря все-таки и по актерскому мастерству, и по гриму мне в свое время выставили твердые, без всяких натяжек, пятерки!..

В общем, все это было, конечно, довольно весело. Я неплохо зарабатывала, параллельно проигрывая интересные с актерской точки зрения ситуации. Но счастливее от этого почему-то не становилась. Работа для денег оставалась работой для денег, театр — театром, Пашков — Пашковым, а я — несчастной влюбленной дурой. Дурой, умудрившейся сегодняшним разговором с Витькой Сударевым отрезать себе все пути к отступлению.

Я ехала домой и думала о том, что будущее мое — уныло и беспросветно, как осеннее небо, о том, что встреча с очередной клиенткой нужна мне сегодня как рыбке зонтик, и о том, что работать все-таки необходимо. Поэтому когда в 19.00 черноволосая женщина вошла в кафе «Лилия», села за столик напротив меня и сказала, что надо как следует наказать одного театрального режиссера, я только привычно кивнула и ответила::

— Раз надо — накажем.

Возможно, тогда мне следовало просто прислушаться, чтобы услышать за спиной близкое и загнанное дыхание Смерти…

Он выглядел именно так, как я себе его представляла, и чуть похуже, чем на фотографии, которую показала мне новая заказчица Ольга. Широкое лицо, небольшие темные глазки и небрежно обмотанный вокруг шеи синий шарф — шарф пожилого мальчика-хулигана с соседнего двора. На столе перед Вадимом Петровичем Бирюковым стояла кастрюля с вареной картошкой и пустая водочная стопка.

Впрочем, водочные стопки были пустыми у половины присутствующих, поэтому народ пребывал в состоянии радостного возбуждения. На единственном свободном кресле валялся всеми позабытый букетик гвоздик и оранжевый воздушный шарик, густо исписанный фломастером.

«Ну, елки-палки!» — досадливо подумала я, поняв, что вместо нормальной репетиции меня угораздило попасть на чей-то день рождения. Видимо, что-то в этом духе с редким единодушием подумали и актеры, сидящие в комнате: взгляды, устремленные на меня, были лишены даже тени энтузиазма. Посторонних на таких сборищах не жаловали — мне-то это было отлично известно. Но отступать не имело смысла. Я улыбнулась осторожно и заискивающе, как интеллигент, по ошибке попавший в женскую баню, деликатно прокашлялась и пискнула:

— Вадим Петрович, мне бы с вами побеседовать…

Женская часть труппы немедленно принялась переглядываться иронично и многозначительно.

— Побесе-е-довать! — тихо, но насмешливо протянул кто-то в углу. И я поняла, что Ольга ничего не сочинила…

— Бирюков — стопроцентный, неисправимый кобель, — говорила она, докуривая одну сигарету и тут же доставая из пачки следующую. — Ни одной, вы понимаете, ни одной в труппе нет симпатичной женщины, с которой бы он в свое время не переспал! И главное, как говорится, — ни кожи, ни рожи, а ведь умудряется же! Приходит новенькая девочка — и уже через месяц, рыдая, вылавливает его по коридорам и туалетам, руки ему целовать готова!