Питер Темпл - Расколотый берег

— Знаете, служба в полиции приучает ждать худшего.

— Ты циник, Джо. Могу сказать…

— Спасибо, миссис Аддисон, — перебил ее Кэшин. — Я пришлю кого-нибудь за копиями. А где Джейми Бургойн?

— Утонул на Тасмании много лет назад.

— Несчастливая какая-то семья.

— Да уж, не все можно купить. А если еще и Чарльз умрет, тогда все, конец Бургойнам.

На тихой улице ярко светило солнце и нагревало тусклый камень здания библиотеки. Над дверью был высечен год строительства — 1864-й. Тогда здесь располагался Институт механики. По лестнице поднимались одна за другой три пожилые женщины, опираясь о металлическую балюстраду. Он смотрел на их хрупкие лодыжки и думал, что старики похожи на беговых лошадей, у которых почти все зависит от сущего пустяка — от родной семьи.

А уж о собственной семье ему даже думать было противно.

— Я не могу уладить это, Берн, — сказал Кэшин. — Я ничего не могу сделать. Сэм здорово вляпался, потому что сам дурак.

Разговор шел в сарае, похожем на самолетный ангар, у двоюродного брата Кэшина, Берна Дугью. Брат жил километрах в двадцати от Порт-Монро, в городишке Кенмар, где вдоль единственной главной улицы теснились заколоченные досками магазины, два паба, дышавшие на ладан, лавка мясника, молочный бар и видеопрокат.

Были времена, когда деревушка Кенмар стояла как островок в зеленом море посевов. На каждом дворе в хлеву жили коровы, а их жирный навоз удобрял ровные ряды картофеля на полях. А потом фермы разрезали на мелкие наделы. На этих клочках земли всего в три акра величиной выросли деревянные дома с непременными металлическими сарайчиками на задних дворах. Казалось, что земля теперь родит только мусор и огненно-рыжих ребятишек. По субботам на каждый участок отовсюду съезжались фуры — «маки», «кенворты», «маны», «вольво», гиганты с трансмиссией на восемнадцать скоростей, топливными баками вместимостью 1800 литров, фамилиями владельцев, написанными витиеватыми буквами на дверцах, и небритыми водителями, которые гнали свои чудища день и ночь, восседая в двух метрах над землей, глядя в пространство, под звуки песен о несчастной любви и одиночестве.

Дальнобойщики кинулись скупать здешние участки, когда земля еще не поднялась в цене, бензин стоил сущие гроши, транспортные тарифы не кусались, да и сами они были молоды и стройны. Теперь же иной мог полюбоваться на свои причиндалы только в зеркало, потому что мешал живот, на содержание фуры уходила уйма денег, а транспортные компании вынуждали работать шесть, а то и все семь дней в неделю, чтобы самим не остаться внакладе.

Кэшин стоял в проеме двери сарая и смотрел, как Берн пилит бревна своей новой электропилой. Она стояла на растопыренных красных ногах и чем-то походила на луноход. Он приподнимал бревно, укладывал его на столешницу напротив тонкого стального полотна и ногой нажимал пусковую педаль. Гидродомкрат приводил в движение лезвие, и бревно раскалывалось пополам.

— Ну и скажи мне, — произнес Берн, — что толку, что в семье есть полицейский?

— Никакого толку, — согласился Кэшин.

— А все-таки не похоже, чтобы Сэм до этого додумался. Он ошивается с этими ребятами из Мельбурна, ну, один из них еще разбил стекло машины бутылкой.

— Берн, Сэму ничего не светит. Я позвоню юристу, она толковая, наверное, сумеет отмазать его от тюрьмы.

— И во сколько это станет? Недешево, надо полагать?

— Во сколько станет, во столько и станет. А хочешь, скажи ему, пусть сам ищет хорошего адвоката. Ты откуда дерево берешь?

Берн запустил пятерню под зеленую вязаную шапчонку не первой свежести и поскреб плешивую голову. Нос у него был внушительный, крючком, как у всех Дугью. В молодые годы это не слишком бросалось в глаза, но со временем он как будто становился главной частью лиц мужчин этого семейства.

— Джо, — наконец заговорил Берн, — ты почему это спрашиваешь?

— Не потому, что я полицейский. Меня все эти делишки с древесиной мало волнуют. Просто бревна у тебя хорошие.

— Да уж, дерево первый сорт. Красное. Не то что какая-нибудь дрянь из Маунт-Гамбьера.[6]

— Почем продаешь?

— По семьдесят.

— Тогда ищи себе другого юриста.

— Ты что? Это и так со скидкой. Больше по этой цене никто не предложит.

— Ну ладно, я пошел, — бросил Кэшин.

— Да подожди ты, Джо! С чего ты вдруг уперся?

— Лиэнн привет. Чем она перед Богом провинилась, что Он подкинул ей тебя? Может, в другой жизни ей больше повезет.

— Джо, постой, постой!

Кэшин был уже у двери.

— Что тебе?

— Давай так: ты — мне, я — тебе.

— С моей матерью, что ли, говорил?

— Как же, поговоришь с ней! Ладно, по шестьдесят бери, юрист хренов. Распилим, доставим, пусть даже себе в убыток.

— Четыре за две сотни, — ответил Кэшин. — Хорошая цена.

— Да ты нас по миру пустишь со своей хорошей ценой! Суд будет на той неделе, в среду.

— Я позвоню, скажу точное время.

Берн кинул на столешницу новое бревно и нажал на педаль. Послышался оглушительный треск, щепки полетели по всему сараю.

— Вот черт! — ругнулся он, вытаскивая щепку из своего замызганного армейского джемпера.

— Техника безопасности на должном уровне, — бросил Кэшин. — Ну, я пошел.

Он вышел наружу, на задний двор Берна, где теснились остовы машин, легковых фургонов, грузовиков и лежало всякое старье: инструмент, оконные рамы, двери, раковины, сливные бачки, тазы, низкосортная древесина, кирпич. Берн пошел проводить его до машины, припаркованной на лужайке.

— Джо, послушай, что скажу, — заговорил он. — Дебби мне говорила, будто мальчишка Пиггот… забыл, как его там, их всех не упомнишь… Так вот, она говорила, что он в школе дурью торгует.

Кэшин уже сел в машину и открыл окно.

— С каких это пор ты стал против наркотиков, Берн? Берн выпучил глаза и поскреб грязной пятерней поверх своей вязаной шапочки:

— Так это ж совсем другое дело. Детям продает, понимаешь?

— А с чего это она тебе рассказала?

— Ну, не мне. Матери своей.

— Зачем?

Берн прокашлялся и шумно сплюнул:

— Лиэнн эту дрянь у нас дома нашла. Это не Дебби, нет, просто ее попросила спрятать другая девчонка, а уж она купила у Пиггота.

Кэшин запустил двигатель.

— Берн, — произнес он, — ты что, хочешь, чтобы твой брат, полицейский, пошел войной на подростков-наркоманов? Подумай, сколько их, таких Пигготов, — море.

Берн призадумался.

— Да, наверное, так оно и есть. Ну и всех собак сразу на меня спустят. Если дойдет до разборок Дугью и Пигготов, они с нами церемониться не станут.

— Мы этого не допустим. Я тебе позвоню.

— Погоди. Тут такое дело…

— Что?

— Поговори с Дебби как положено. Свою мать она все равно не послушает, а у меня духу не хватает.

— Так ты же сказал, она прятала, и все. Берн пожал плечами и огляделся:

— На всякий случай. Хуже-то не будет, так ведь?

Кэшин знал, что последует за этим. Сейчас Берн вспомнит, как чуть было не погиб, когда вскочил на спину огромного, как горилла, тупого терри-лунца и молотил его лбом, пока тот не разжал свою мертвую хватку.

— Когда она из школы приходит? — спросил Кэшин.

— Часа в четыре.

— Ладно, я как-нибудь объявлюсь, проведу профилактическую беседу.

— Хороший ты человек, Джо!

— Нет. Просто ты мне все уши прожужжал своим терри-лунцем. Он бы меня не отпустил, точно.

Берн нехорошо осклабился, как настоящий Дугью.

— Ни за что. Морда синяя, язык вывалился — тебе оставался всего какой-то миг.

— Чего же ты тянул резину?

— Молился, чтобы Господь наставил меня, что делать. Вот вы специалисты — и то не можете поймать убийцу всеми любимого Чарльза Бургойна.

— Его же не какой-то толстяк задавил. Успеем. А тебе что, Бургойн не нравился?

— Что ты, что ты! Он — местный святой! Все любят Чарли. Богатый бездельник! Знаешь, ведь мой отец работал в «Бургойн и Кроми». А потом Чарли раз — и все продал. Пристрелил загнанную лошадь.

По дороге домой Кэшин обогнал три знакомые машины. На последнем перекрестке два ворона, которые клевали что-то в красно-бурой грязи, обернулись и долго, будто размышляя, смотрели ему вслед, точно старики в обшарпанном баре.

Когда Кэшин доехал до дому, уже смеркалось, ветер шумел в ветвях деревьев на холме и громыхал железными листами кровли. Он развел огонь, вытащил упаковку пива «Карлсберг», поставил диск с «Любовным напитком» Доницетти,[7] опустился в старое кресло и подсунул под спину подушку. Тело противно ныло, ноги гудели, а от коленей их пронзала острая боль. Он кинул в рот две таблетки аспирина и глотнул пива прямо из горлышка.

«Жизнь такая короткая, сынок. Не стоит пить всякую старую мочу», — вспомнились ему слова Синго. Он-то всегда предпочитал «Карлсберг» или «Хайнекен».