Александр Андрюхин - Коготки Галатеи

6

Целый день меня не покидало чувство какой-то животной недосказанности. Так бывает, когда задумываешь одну картину, а в результате получается другая, которая на ранг ниже той, что представлялась в воображении. Я ушел от следователя крайне разочарованным, не сказав ему полной правды, потому что он не был к ней готов. Оказывается, мало донести правду, к ней ещё нужно подготовить. Она так же, как и человеческое общество, подразделяется на высшее и низшее сословие. Что касается Рогова с Петровым, то они относились к самой низкой человеческой категории — к роду Ханаана. Одно непонятно: как в эту компанию затесался Клокин?

Вечером было тяжело возвращаться в свою однокомнатную келью. Можно отправиться в ресторан, в общество, в народ. Можно попить вина, потанцевать, подурачиться, снять, наконец, проститутку, но моя душа (пусть даже уже загубленная) не нуждалась в удовольствиях. Она нуждалась в человеческом общении. Мне нужно было выговориться. Но перед кем? Перед иконой? Это уже невозможно. В Его глазах меня уже не существует. Друзей у меня нет, а женщинам я не верю.

Войдя в квартиру, я в плаще и обуви проследовал на кухню и записал в своем дневнике: «Друзей у меня нет, а женщинам я не верю. Почему не верю? Потому что вся моя жизнь — это последовательное разрушение моей личности женщинами».

Я опустился в кресло и задумался. То, что я записал в дневнике, было сущей правдой. Наверное, бывают и другие женщины, но мне были ниспосланы именно эти, растаскивающие мою душу на части. Себя я чувствовал цельным только тогда, когда был один. Быть одиноким ужасно. Но для меня это был единственный способ остаться самим собой.

Впрочем, у меня с детства все складывалось так, как будто судьба заранее предупреждала, что от жития с кем-то я буду иметь только страдания. Мне кажется, я поспешил появиться на свет. Возможно, мне готовилось более достойное рождение, но я был нетерпелив. Мне хотелось скорее на Землю.

Родился я в Куйбышеве в одном из бараков механического завода, на котором работал мой отец. В моей памяти его образ встает весьма смутно. Лица не помню совсем. Когда недавно матушка показала его фотографию, я был очень удивлен. В моем представлении он был совсем другим, более строгим и более серьезным. А так: простой самарский чувачок с глуповатой улыбкой, да к тому же рыжий. Наиболее характерный его портрет, оставшийся в памяти и естественно дополненный моим воображением: это высокий элегантный мужчина с накинутым на плечи пиджаком, гордо разгуливающий по коридорам барака. Наиболее яркое впечатление от общения с ним — это порка ремнем. Он порол меня почти ежедневно, как только мы с матерью возвращались из детского сада. Порол по заднице, со знанием дела, зажав мою голову между колен. Процедура не самая приятная, однако довольно запоминающаяся.

Помню, как мы с матерью бегали от него ночью. Это случалось неоднократно: он был страшный скандалист и любил поддать. Все эти скандалы, по словам матери, случались на почве ревности. Я даже помню, как он набрасывался на мать с ножом, но ей каким-то образом удавалось отбиваться.

Словом, отец у меня всегда ассоциируется с водкой, скандалами и ремнем. Когда в анкете я подхожу к графе «сведения о родителях», моя рука без всякого трепета ставит на отце прочерк. Лучше вообще не иметь отца, чем иметь такого. И большой досады, что отца у меня практически не было, я никогда не ощущал.

Когда мне исполнилось шесть лет, мы драпанули от него в Ульяновск, и тоже под покровом ночи. Это было окончательное наше бегство из Куйбышева. До этого они с матерью сходились и расходились несколько раз. В жизни у них что-то не ладилось, и они решили родить меня — для связки семейной жизни, как потом со вздохом вспоминала матушка. Однако мое появление на свет не помирило родителей. И если взять мой период жизни от рождения до шести лет, его можно охарактеризовать как один сплошной переезд из Куйбышева в Ульяновск.

Не могу сказать, что я каким-то образом страдал от подобного кочевого бытия, переживал от скандалов или испытывал стресс. Радость жизни, хлеставшая через край, помогала мне переносить все эти семейные неурядицы с удивительной легкостью. Месяца за три перед школой отец выкрал меня от матери и увез обратно в Куйбышев.

Случилось это в воскресенье. Мы с матерью мирно лежали на Свияжском пляже, и вдруг её охватило беспокойство. Она поднялась и стала тревожно озираться по сторонам. После чего произнесла, зябко набросив на плечи халат:

— У меня такое предчувствия, что сейчас появится отец. Пошли-ка, дружок, домой…

Предчувствия её не обманули. Не успел я выразить протест против возвращения домой, тем более в такой чудесный день, как он и появился. Мой родитель элегантно шествовал по берегу реки с пиджаком через плечо и папиросой в зубах. Увидев нас, папашка приблизился, и они обменялись с матерью довольно сухими приветствиями. При этом глаза его сверкнули несусветным бешенством, и мать торопливо застегнула халат на все пуговицы.

Как я уже упоминал, мой родитель был необычайно ревнив, и любое обнажение телес моей матери (даже на пляже) могло кончиться для неё плачевно. А она была женщиной красивой и при фигуре.

Добрались мы, словом, до дома хоть и в напряженном молчании, но довольно благополучно. Они перекидывались рублеными фразами, а я шел посередине, сосредоточив внимание на самолетике, который он мне вручил в качестве подарка.

Перед самой калиткой родители расскандалились. Мать побежала в дом и позорно закрылась на крючок. Чтобы дверь оказалась не выломанной, матушка прибегнула к помощи деда. Дед вышел на крыльцо и послал отца… обратно в Куйбышев. Отца слова деда ввели в неимоверное уныние. Вот тогда-то он мне и сказал:

— Пойдем, я тебе хоть шоколадку куплю. Только оденься.

Последнее мне показалось совершенно излишним. Я привык ходить по Ульяновску босым, в одних трусиках и маечке. Чем не одежда? Даже майка мне была не нужна. Тем не менее спорить с родителем не стал. Зашел в дом, деловито напялил тенниску и шорты, влез босыми ногами в сандалии и, ничего не подозревая, отправился к отцу.

Самой странной в этой истории оказалась реакция моей матери, точнее, отсутствие какой-либо реакции. И ещё полное равнодушие деда. Если последний всегда был несколько отстранен от мирской жизни (он был верующим, ходил в церковь и даже пел в церковном хоре), мать не могла не знать о коварстве моего отца. Купив шоколадку, отец неожиданно предложил мне прокатиться на самолете. Против самолета я тоже ничего не имел, однако уточнил, сколько займет это удовольствие по времени.

— Слетаем до Куйбышева и обратно. Вечером будешь дома, — ответил родитель.

Ответ вполне меня удовлетворил. Но в аэропорту в голову закрались сомнения по поводу возвращения домой к вечеру.

— Вернемся завтра! — не моргнув глазом соврал отец.

Помню, этот перелет в Куйбышев я перенес очень плохо. Меня тошнило и рвало. Я тогда, конечно, не понимал, что это знак моей предстоящей нелегкой жизни с отцом. Не знаю, как бы реагировала на мое исчезновение мать, если бы в Куйбышеве у барака меня случайно не увидела родная тетка.

— Ты разве здесь? — выпучила она глаза.

— Да! Меня папа прокатил на самолете. Завтра мы полетим обратно.

Она, видимо, и позвонила матери, сообщив, что со мной все в порядке, мол, я при отце и нет никакого повода для беспокойства. Тем более что не нынче-завтра отец привезет меня обратно. Однако ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, ни через месяц назад он меня не привез. А мать забрать меня почему-то не спешила.

Впрочем, жизнь с отцом была для меня не столь уж и обременительна. Родитель с утра отправлялся на работу: давал мне сорок копеек на пирожки и исчезал до позднего вечера, а иногда — на несколько суток. После работы он непременно загуливал, а я покупал себе мороженое и сто граммов карамели. Мне хватало, чтобы не умереть с голоду. Питался ли я чем-нибудь еще, честно говоря, не помню. Но то что я голодал, этого в памяти не отложилось. Также не отложилось и ничего негативного по поводу моей беспризорности: мне было хорошо, даже когда я остался в бараке один-одинешенек.

Это случилось месяца через два после моего приезда. Барак, в котором мы жили, на моих глазах начали разбирать. Из него уже выехали все соседи, вывезли всю мебель, выкрутили все лампочки вместе с патронами, а отец все не появлялся. Только когда обрушили полбарака и разобрали крышу, он, наконец, соизволил выйти из загула, и мы переехали в отдельную квартиру. Там я совсем не помню отца. Квартиру помню, отца — нет. Кажется, он даже перестал приходить домой ночевать. Рассказывали, что я до самой ночи одиноко слонялся по двору, а потом забирался на пятый этаж, садился на ступеньки и засыпал.

Но все когда-то кончается. И моя вольная куйбышевская жизнь тоже однажды закончилась. Я сидел на подоконнике и смотрел на прохожих. И вдруг не поверил глазам: по улице, как ни в чем не бывало, вышагивал дед. Я так закричал, что качнулись верхушки лип. В ту же секунду я выпрыгнул из окна (к счастью, мы жили на первом) и радостно кинулся ему в объятия. Мне и по сей день кажется, что, не заметь я его тогда, он бы равнодушно прошел мимо.