Станислав Родионов - Расследование мотива

Ватунский всегда гордился своим мировоззрением и характером, которые складывались годами в тяжёлой и творческой работе. Люди их называли железными. Но теперь он понял, что сильный характер и чёткое мировоззрение иметь нелегко. Иногда хотелось, чтобы они были не такими уж железными.

Его вдруг потянуло к людям. Появилось желание разговаривать с дворниками, рыболовами, продавщицами, какими-то людьми в потёртой одежде и с лёгким спиртным запахом. Раза два он пил у ларька пиво, чего раньше никогда не делал; пил, чтобы поговорить с людьми. Вдруг начал ходить в баню, где человек после пара особенно словоохотлив. Говорил с ними о вещах простых, понятных, нужных. И как-то легче становилось голове, словно он её на время опустошал.

Как и все мальчишки, он в своё время прочёл много потрёпанных книг, где бородатые злодеи резали людей, а благородные рыцари накалывали инакомыслящих на шпаги. Потом стал читать про убийц с ножами и кольтами, про трупы в чемоданах и лифтах. Во время войны соседи рассказывали про какое-нибудь убийство на пустыре: было страшно, потому что на стене вихляются чёрные тени и чадит фитильная коптилка, а окно для светомаскировки наглухо завешивали одеялом, которым он укрывался на ночь. Уже став главным инженером, при случае с удовольствием прочитывал детектив и с тем же мальчишеским интересом следил за поисками преступника, который был всегда где-то рядом и нигде.

Теперь преступником был он.

Однажды и к ним на комбинат пришла бумага из прокуратуры — слесарь второго цеха спьяну убил приятеля. Ватунский помнил этого слесаря — скуластый нетрезвый мужчина с жёлтыми громадными кулаками.

Видно, ещё с детства пришёл образ убийцы — с угрюмым взглядом, с головой неправильной формы, страшный, как воспрявший покойник.

Теперь убийцей был он.

Ватунский прерывал беседу на полуслове и уходил из комбината мерить улицы широким неточным шагом. Мимо шли люди. Наверняка среди них были и плохие: с тяжёлыми характерами, с грязными душонками, с глуповатыми мыслишками… Может, были и расхитители собственности, как теперь стали называть обыкновенных воров. Но среди них не было убийц.

Он не боялся. Теперь бояться нечего. Не заключения же, когда для него весь город стал камерой, и эта громадная камера хуже маленькой тюремной: из той хоть можно в конце концов освободиться, а из этой не скроешься, как от совести.

Ватунский стал избегать знакомых. Он ушёл в себя — стыд и гордость заморозили его. Товарищей было много, и каждый бы помог — главного инженера знало полгорода. Был друг Шестаков, молчаливый единомышленник, к которому можно идти с любым горем. Директор завода Поликарпов тоже бы всё понял, осудил бы, но помог бы делом и снял бы с души тяжесть порядочную. Да и к первому секретарю райкома партии Кленовскому можно пойти…

Но если бы он и пошёл, то, скорее всего, к тому человеку с лохматой головой, подвижными выразительными губами и подслеповатыми глазами, которые всему верили и во всём сомневались. Хотелось сесть перед ним, спокойно и устало, как не сидел он со дня убийства…

Но Ватунский резко сворачивал на проспект Космонавтов.

Утром позвонил Шестаков и, сославшись на нездоровье, попросил перенести вызов. Первый раз он сослался на совещание. Шестаков явно избегал встречи со следователем. Это ещё ни о чём не говорило, потому что в следственные органы люди ходят с неохотой.

У Рябинина получилось «окно», и он решил заняться одним личным делом, которое задумал давно.

Любой культурный человек знает, что теперь вся сила в знаниях. Но, видимо, нет мужчины, который бы в молодости не мечтал о физической силе. Ещё мальчишкой Рябинин хотел обладать экскаваторной мощью — тогда бы он пошёл в постовые милиционеры. Тогда взял бы одной рукой какую-нибудь пьяную, тупую дрянь с взбухшими плечами и короткой красной шеей, поднял в воздух и показывал людям, а хулиган, болтая ногами, дрожал бы перед силой, как раньше дрожали перед ним. И даже теперь, когда закон стал для него воздухом и хлебом, в глубине души Рябинин считал, что, если бы кто-то сильный и справедливый расправлялся с хулиганами на месте, они исчезли бы, как клопы от хлорофоса. Есть порода людей, которая кулак уважает больше, чем правосудие.

В этом году Рябинин заметил, что его тело стало каким-то обтекаемым и мягким, вроде синтетической губки. Дома он начал заниматься гантелями, но большую часть дня приходилось сидеть на работе.

Рябинин надел плащ и проехал на трамвае две остановки. В спортивном магазине почти никого не было. Продавщица получила чек и кивнула на стенд:

— Возьмите сами.

Рябинин глубоко вздохнул, поднял двухпудовую гирю, вытащил её из магазина, поставил на асфальт и начал внимательно рассматривать циферблат часов, будто о чём-то раздумывая. Он действительно раздумывал, как эту пузатую металлическую чушку донести до трамвайной остановки. Молодой мужчина, купивший двухпудовку, должен нести её свободно и легко, поэтому он взял гирю и понёс, изящно оттопырив мизинец. И шагов пять оттопыривал. На шестом начал кособочиться, забыв про мизинец. На десятом тело образовало крутую дугу. Он перебросил гирю и левую руку, опять начал с мизинца, а шагов через десять вновь скривился дугой.

Тогда, презрев общественное мнение, Рябинин взял гирю двумя руками и понёс перед собой. Сначала шагалось ничего, а потом случилось непредвиденное — гиря сама повела его вперёд, сообщая некоторое ускорение. Он шёл всё быстрее, пока не побежал мелким, заплетающимся шагом. Люди шарахались в стороны, а Рябинин нёсся зигзагами, держа перед собой гирю, словно она была отлита из золота и он её только что украл.

Красный и мокрый, ворвался он в трамвай и грохнул гирю на пол. Люди, как один, повернули к нему головы. Какая-то старушка прошептала «господи» и попыталась уступить место. У него даже мелькнула мысль выпрыгнуть из трамвая, оставив гирю этой старушке.

Перед прокуратурой Рябинин поставил её на плечо и бегом пустился по коридору. У канцелярии мелькнуло удивлённое лицо Юркова, который сразу пошёл за ним, заворожённо смотря на гирю.

Рябинин открыл кабинет, втащил гирю и опустил её между стенкой и сейфом, чтобы никто не видел.

— Вещественное доказательство? — поинтересовался Юрков.

— Нет, личное имущество, уточнил Рябинин, вытирая платком мокрое лицо.

— Зачем она тебе?

— Сам не знаю. Уж больно тяжела. Может, тебе в хозяйство отдам.

— А мне зачем? — усмехнулся Юрков.

— Навоз будешь трамбовать.

Юрков быстро взглянул на него, проверяя, что в эту фразу вложено.

— Напрасно иронизируешь. Физическая работа ещё никому не вредила.

— У тебя стало всепоглощающей страстью ягодки выращивать.

— Хобби у каждого есть. Ты вон книжечки собираешь…

— А по тебе это одно и то же — навоз ли трамбовать, книжечки ли читать?

— Умника строишь, — разозлился Юрков. — Много таких умников, а хлеб растёт в навозе, к твоему сведению. Критикуете, а хлеб едите и ягоды едите. Что бы вы делали без этого утрамбованного навоза? И так белоручек развелось! Вон в жилконторах водопроводчиков не хватает.

— Толя, ты прав на сто один процент, — добродушно согласился Рябинин.

— Как прав? — Юрков было приготовился к спору.

— Прав вообще и не прав в частности.

— Как не прав?

— Видишь ли, Толя, есть профессии, которые требуют человека целиком. Например, наша. Сам знаешь, сколько надо знать и понимать при расследовании даже среднего дела. Следователь всегда должен быть на познавательной волне, что ли. А какую ты читал последнюю книжку?

— Мои показатели не хуже твоих.

— Даже лучше, — вздохнул Рябинин. — Дел ты кончаешь больше. Но я говорю не о показателях…

Дверь широко распахнулась, и вошёл прокурор — он иногда для порядка хаживал по кабинетам.

— Ну, как дела, товарищи следователи? — спросил он, пожимая им руки.

— Завтра кончаю одно дело, — отозвался Юрков.

— А у вас как? — Гаранин наклонил лобастую голову к Рябинину.

— Потихоньку разбираюсь.

— Всегда у вас потихоньку… А что вы такой красный? Как себя чувствуете?

— Ничего… Так себе, — замямлил Рябинин.

— По-моему, у вас температура. Жар чувствуете?

— Вообще-то тепло, — признался Рябинин, которому действительно было жарко.

— Немедленно идите домой. Слышите, я приказываю — немедленно домой!

— Хорошо, Семён Семёнович, — покорно согласился Рябинин.

Не объяснять же было про гирю. Гаранин стремительно ушёл. Вслед за ним ушёл и Юрков, подмигнув Рябинину: иди, мол, коли гонят.

Рябинин набрал номер уголовного розыска. В ответном «слушаю» была лёгкая небрежность, словно говорившему не хотелось открывать рот.

— Мне б Мегрэ, — попросил Рябинин.

— Мегрэ слушает, — ещё небрежнее ответил Мегрэ.