Светлана Успенская - Королеву играет свита

Он был доволен собой. Молодец, что не поддался чарам этой бесноватой тетки! У нее сегодня милость до последней капли, донышка, а завтра — такая же безоглядная испепеляющая ненависть. Ей не угодишь. Сегодня на шею вешается, а завтра прогонит вон. Нет хуже, чем когда женщина лишь из одного только чувства благодарности, без любви ложится с мужчиной в постель. Потом этого мужчину она может только ненавидеть. А этого Максу не надо. Ни к чему ему это. У него другие виды на эту семейку. С этой семейкой расставаться он совеем не собирается!

Под утро, когда Макс еще только засыпал, Нина уже пробудилась в своей холодной вдовьей постели.

Она откинула одеяло, собрала волосы в большой узел на затылке, накинула на плечи халатик, распахнула окно. В душную, пропахшую перегаром и еще чем-то сладко-животным, не то тленом, не то пылью, спальню ворвался свежий воздух летнего утра. Небо обещающе голубело над городом. Меж деревьев с запыленной листвой торжественно подпирал облака шпиль университета.

Нина Николаевна навалилась животом на подоконник. Утренняя прохлада с удовольствием омывала ее пухлое, полное нерастраченных сил тело. Голова казалась тяжелой, во рту было гадко после вчерашнего. Ничего, после чашки крепкого кофе это пройдет… Нина Николаевна вспомнила вечер накануне и смущенно зарделась, О Господи, да как же она дошла до такого! Напилась, рассиропилась, стала вешаться на шею мужику. Да если бы мужику, а то Максу Руденко! Он и не мужик вовсе, а так, принеси-подай…

Нина с удовольствием потянулась. Как хорошо, что между ними ничего не было… Ничего! Иначе сегодня она и глаз не смогла бы поднять на Ванин портрет — стыдно. Не хватало еще броситься на шею слюнявому сосунку, который здорово младше ее! Хорошо, что ничего не было, ничего! Она справилась с собой, не пустила на супружеское ложе, освященное десятью годами брака, случайного попутчика.

За завтраком Макс выглядел хмурым. Нина Николаевна не испытывала никакого смущения от того, что давеча предлагала ему себя, как уличная девка.

Наоборот, она обращалась к нему насмешливо-покровительственно, точно знала о нем нечто стыдное, о чем неприлично говорить вслух. И с годами этот насмешливо-покровительственный оттенок в их отношениях укрепился, хотя его происхождение постепенно забылось.

Между тем Макс выглядел как побитая собака. Казалось, он чувствовал себя виноватым во вчерашнем инциденте. Своим поведением он позволил унизиться «богине и покровительнице», опуститься до себя, простого смертного. Словно он раз и навсегда твердо усвоил, что между ними дистанция огромного размера и на него возложена обязанность своим унизительно-подчиненным положением поддерживать установленную дистанцию.

По дороге Руденко забросил Иру в садик (та недовольно надулась, узнав, что сегодня ее отведет ненавистный Макс), отвел Дашу в школу, заботливо зашнуровал ей башмачки в раздевалке и подтянул спущенные на коленках колготки.

После этого он отоварился в магазине по списку, который ему сунула перед уходом Нина. Потом заскочил в квартиру Тарабриных, выгрузил продукты в холодильник и, мимоходом заглянув в кабинет, умчался по своим делам.

Макс спешил на студию. На душе у него было слегка неуютно от того, что он собирался сделать. Раздираемый внутренними противоречиями, он казался сегодня еще более скандальным, чем обычно.

— Гады, бездарности, завистники, — доносился из студийной курилки его характерный, чуть гнусавый голос. — Сгубили такой талант, и хоть бы кто бы вспомнил, что вчера исполнилось десять месяцев со дня смерти! И ведь ни одна сволочь…

Речь шла, конечно, о Тарабрине. Собеседники стыдливо опускали глаза и безоговорочно признавали правоту Макса. Руденко дрожал и пузырился от негодования. Особенно он упирал на страдания вдовы и печальную участь ее несовершеннолетних детей.

— Нина Николаевна мается без денег, без средств, — бушевал он, выразительно помаргивая выпуклыми библейскими глазами, — и всем плевать! Девкам теперь подолом мести ради куска хлеба…

— Ну, рано им еще подолом мести-то, — слабо возразил чей-то рассудительный голос.

Тогда помреж Синицын, известный своим добрым сердцем и неистребимой наивностью, отвел Макса за рукав в укромный уголок и, смущаясь, произнес, доставая из загашника мятую купюру:

— Вот передай ей… — Он стыдливо сунул в потную ладонь Руденко двадцать пять рублей.

— Ага! — Макс аккуратно положил смятую купюру в бумажник. — Нина Николаевна будет очень благодарна.

Вечером Руденко должен был появиться на дружеском ужине в честь прибытия из заграницы актера Марчукова. Приглашения на этот вечер он добивался почти неделю и до последней минуты не был уверен, что ему все же удастся туда проникнуть. Однако в восемь часов вечера в ресторане гостиницы «Тбилиси» он с удовольствием уплетал шашлык по-карски, запивая его пряным «Алазани». Его соседом справа оказался поляк. Этот представитель братской народности ввиду особенностей польской речи. пришепетывал, почти как сам Макс. По-русски он не говорил, но все понимал, как собака. Макс непрестанно бомбардировал собеседника слезливыми возгласами, жуя жилистое мясо (он уплетал уже четвертую порцию шашлыка):

— Богиня, необыкновенная женщина — и вынуждена перебиваться с хлеба на воду! — То же самое, но в разных вариациях говорилось им сегодня еще в пятидесяти местах.

— Пани Нина Тарабрин… — пытался поддержать разговор поляк, но собеседник его не слушал.

Наискосок от странной парочки седовласый представительный господин внимательно вслушивался в застольный разговор, сосредоточенно шевеля тараканьими усами. Кто это был. Макс очень хорошо знал.

Вытирая салфеткой губы, испачканные жиром, Руденко притянул за полу пиджака пробегавшего мимо Марчукова.

— Слушай, — сказал он, — твой поляк чего-то талдычит, никак не пойму.

— Он говорит, что после великого режиссера должно было остаться великое наследство, — объяснил тот. — Вдова может хорошо заработать продажей рукописей.

Тараканьи усики пожилого господина напротив взволнованно шевельнулись.

— Давай-ка, роднуля, выпьем водочки, — неожиданно умилился Макс и, обняв поляка, набулькал ему полный фужер. — Пей! А то ты там в Речи Посполитой озверел небось от своей «крулевской сливянки».

Через час Макс уже казался вдребезги пьяным. На лбу его блестели крупные капли пота, волосы влажно слиплись, на разгоряченном лице, как недозрелая слива, багровел картофельной формы нос. Однако глаза смотрели как у трезвого — холодно и рассудочно.

Господин с тараканьими усиками невзначай подсел к нему, ощупывая лицо актера пронзительным взглядом.

«Наконец-то!» — обрадованно екнуло у Руденко. Именно этого мгновения он ждал целый вечер. Именно ради него он явился сюда.

— Рад с вами познакомиться, — с иностранным акцентом проговорил тараканий господин и сердечно пожал руку Максу. Однако в его змеином проницательном взгляде не читалось и намека на сердечность. Это был известный коллекционер из Франции господин Бову, прибывший в Москву на книжную выставку.

Макс обрадованно вскочил и, явно переигрывая, припал к руке Бову, в воодушевлении облобызав ее. Он казался бесспорно и отвратительно пьяным.

— Наслышан… Счастлив… — Руденко влюбленно припал к груди коллекционера, громко икая.

Бову пожевал губами, брезгливо отодвинулся и произнес:

— Я слышал ваш разговор о вдове Тарабрина. Печально, печально… Талант его при жизни так и не был оценен по достоинству. Только потомки… Нужно хранить для потомков его талант.

— Гений был наш дорогой Ванечка, гений, — фамильярничал со слезой в голосе Макс, при жизни всегда называвший своего благодетеля не иначе, как по имени-отчеству. — Загубили, гады, шакалы, гиены…

— Я хотел бы посодействовать его вдове. Так сказать, помочь материально, — плотоядно шевельнул усиками коллекционер. — Имея некоторые средства, я хотел бы… Ну, хотя бы ознакомиться с его рукописями! Может быть, в будущем, когда встанет вопрос о покупке наследства Тарабрина, я сумел бы…

— Не продаст, — перебил его Макс, бурно замахав руками, — и не думайте даже, и даже не заикайтесь — не продаст! Поскольку — святыня! Для потомков надобно сохранить. А нищета такая! Дочки растут, как сорная трава при дороге.

Кто пройдет, тот и ущипнет. Дашенька — чистый ангельчик, светлая душа… Сердце кровью умывается…

— А точно не продаст? — перебил алчный коллекционер.

— И-и-и! — завыл Руденко, утирая пьяные слезы полой пиджака француза. — И не сумлевайтесь! Бову обескураженно пошевелил усами.

— Может быть, вы все же представите меня Нине Николаевне… Я хотел бы выразить ей свое сочувствие.

— Не принимает, — рыдая навзрыд, оборвал его Макс, — чтит память покойного и никого не принимает. Верите ли, даже к телефону не подходит, из дому не появляется, даже в магазин. Горе-то какое!..