Владимир Соколовский - Возвращение блудного сына

Не все ребята ходят в кино. Есть и другие. И их много. Вечно голодные. Пугливые. Маленькие, лохматые зверьки. На углу шумных улиц поют гнусаво:

— Богородица-дево, радуйся!

Из них — у многих —

у кого — 1 легкое,

у кого — ½.

И лица у них — коленкор.

Вечером хорошо быть беспризорником. Вечером, когда небо бездонно, гулять. Курить папиросы — глотать жадно струйки горького, теплого дыма.

И ржать.

Вечером.

В доме № 30 по ул. Бакунина, в подвале, где помещается один из притонов беспризорных, покончил жизнь самоубийством, повесившись на веревке, гр-н Черных, 14 лет.

«Хитрость, хитрость и хитрость.

А впрочем, нет: оперативная гибкость — вот как это должно называться. Упредить врага на первом его взмахе. Данные неопровержимо свидетельствуют, что не далее как послезавтра преступные планы подозреваемой должны быть реализованы».

Так думал Семен Ильич Кашин, сидя на скамеечке в городском саду и разрабатывая план взятия с поличным весьма известной в городе особы: кумышковарки и сводницы Лизки Палкиной по прозвищу Коза. Сидел он тут, в тенечке, уже давно, с намерениями деловыми и далеко идущими. Но — увы! — истекло время, когда должна была появиться здесь Симочка Караваева. Такие дела Семен переживал очень болезненно, поэтому изо всех сил старался сейчас занять голову другими мыслями, хотя бы предстоящей операцией с Козой. По идее, Симочка могла еще подойти, но Кашин уже настроился на поражение, и мысли его по отношению к себе были несколько ироничны; план поимки никчемной Козы обдумывался теперь зло и жестоко, с использованием всей известной Семену специальной терминологии. В конце плана операции Кашин начертал мысленно: «агент второго разряда» — и лихо расписался. Только что произведенный из стажеров, он придавал своему повышению немалое значение. Это сразу ставило его в один ряд с людьми почтенными и уважаемыми — вроде Баталова Михаила Никитича.

Был Кашин красив, смел и удачлив. Правда, к немалому его удивлению, этих качеств пока никто почему-то не замечал. «Ничего! — рассуждал Семен. — Мое не уйдет, шалишь!» Вот поймает он страшного, матерого и известного бандита, и все увидят, как он смел; выйдет невредимым из сложной и опасной переделки — увидят, как удачлив; спасет какую-нибудь девушку от неминучей гибели — и все увидят, как он красив.

Когда ждать надоело, Семен, в тоске проклиная легкомысленную Симочку, вышел на аллейку, влился в негустой ток гуляющих и, напевая про себя глупейшее:

направился к выходу из сада.

Куплетец был из водевиля «Принц с хохлом, бельмом и горбом», который Кашину волей обстоятельств пришлось выучить почти наизусть. В городе всю зиму действовал брачный аферист — этим делом и поручили заняться Семену, как только он поступил в губрозыск стажером. Установлено было, что осенью освободился из заключения и устроился в местную труппу Геша Рожин-Никодимов, известный специалист по этой части. Он играл в «Принце» чиновника Тортиколя, и регулярно, целый месяц, Семен водил на представления для опознания обманутых дам разного возраста и комплекции, неизменно всплакивающих при воспоминании об унесенных красавцем ценностях.

Кашин направлялся в ломбард. Еще в мае он, чтобы обуть на лето одиннадцатилетнюю сестренку, заложил единственную домашнюю ценность: часы, оправленные саксонским фарфором. Семену они казались очень красивыми: фрукты, тщательно выписанные и разрисованные, цветочные гирлянды, фигурки амурчиков и стыдливых богинь. Но, если сказать по правде, сработавший их немец, обладавший несомненно изрядным трудолюбием и старательностью, не отличался при этом ни чувством меры, ни особенным вкусом. Часы были с гравировкой: «Надворному Совѣтнику Кашиной Аглае Трофимовне от раненых красноармейцев». Имя, фамилию и отчество прежнего владельца тщательно счистили и загрунтовали, а «Надворного Совѣтника» бесхитростный солдат-ювелир залил сургучом; сургуч скоро отпал, а надпись осталась. Часы подарили матери Семена в восемнадцатом году в госпитале, где она работала сиделкой. Кашин очень дорожил часами, как памятью о матери, поэтому хоть и носил их в ломбард в случаях крайних затруднений, но немедленно выкупал, только появлялись деньги.

Вчера была получка, а завтра наступал крайний срок выкупа. Семен зашел в тихое, пахнущее ношеной одеждой и мышами помещение и приблизился к прилавку. Старый Бодня, оценщик, уныло возвел на него глаза и вздохнул. Часики саксонские опять уплывали из рук к этому юнцу, абсолютно не разбирающемуся в дорогих вещах.

— Слава богу, получили деньги? — спросил оценщик.

Кашин гордо повел подбородком.

Когда процесс обмена близился уже к завершению, клиент вдруг отвлекся к окну, вскрикнул и выбежал из ломбарда. Хитрый старик тоже затопал к двери, намереваясь закрыться изнутри, а завтра объявить владельцу, что часы уже проданы другому человеку. Но не успел: Кашин вернулся, таща за собой Баталова. Увидав того, Бодня сразу сжался и пристроился в глубине помещения, грустно поблескивая оттуда глазами. Баталова он знал.

— Подожди, Миша! — заторопился Семен. — Я сейчас, мне тут минуточку… Ты куда теперь?

— К беспризорникам. Так, есть кой-какие друзья.

— Можно, я с тобой? Делать нечего, вечер длинный, а дома пусто: сестренку я вчера в деревню отправил.

Семен боялся, что Баталов откажет, но тот, щелкнув ногтем по одутловатой рожице Амура, усмехнулся только:

— Не устанешь, с экой-то дурой?

— Я договорюсь! — обрадовался Кашин. Попросил оценщика: — Можно, я их до завтра оставлю?

Бодня горячо зашептал из угла, обращаясь не столько к нему, сколько к Баталову:

— Чего не сделаешь для хорошего человека!

Бывший женский монастырь на Завалихе, отведенный под колонию для беспризорников, теперь почти пустовал: ребятишки переселялись на улицы, ночевали в ночлежке и подвалах. Сонно слонялись воспитатели, продолжавшие по инерции получать зарплату в губоно. Только человек двадцать воспитанников жили в монастыре — в основном, девочки.

Баталов сегодняшним посещением колонии преследовал тройную цель: во-первых, недавно он купил на букинистическом развале очень старый роман Анны Радклиф «Монастырь святого Колумба, или Рыцарь Красного Оружия», 1816 года издания, и теперь собирался пройтись по кельям, чтобы проникнуться таинственным и мрачным монастырским духом; во-вторых, с беспризорниками у него были свои тайные дела: люди любопытные и вездесущие, они всегда обладали массой полезной информации; в-третьих, Мише просто нравилось бывать среди них — человек житейски одинокий, он с удовольствием возился с ребятней, вечно кого-нибудь опекал, устраивал, просто подкармливал…

Семену тоже был интерес в этом путешествии. Ему хотелось поближе сойтись с Михаилом. Баталов работал в губрозыске даже дольше самого Войнарского, и ребята, в глаза подтрунивающие над «Кроме того», на деле, где могли, усугубляли ореол исключительности, витающий над его головой. Помимо славы ветерана, по пятам за ним ходили еще и легенды об исключительной смелости, дерзком и парадоксальном уме. Но при этом, несмотря на видимую демократичность Баталова, редко кто мог похвастаться откровенным разговором с ним: Миша держал свои мысли при себе и общения накоротке избегал. Поэтому Семен, работавший в губрозыске без году неделю, считал безусловным успехом тот факт, что Михаил допустил его в свою компанию. И потом личность Баталова обросла в последнее время какими-то странными слухами: поговаривали, что он с некоторых пор почти все свое внеслужебное время проводит в ресторанах, где прожигает деньги и молодую жизнь в угаре нэповского разгула. История губрозыска знала уже несколько случаев, когда блестяще начинавшие свою карьеру розыскники спивались, опускались, попадая в конце концов в общество людей, которых еще недавно считали своими врагами. С Мишей беседовали: комсомольцы, начальство, — но он отмалчивался и в раздражении уходил от разговора.

Над головой Баталова уже начинали сгущаться тучи, а он, казалось, не обращал на это внимания и на работе по-прежнему был спокоен и сосредоточен.

Однако странности баталовского поведения еще более усиливали интерес Семена к его особе; ценность же предстоящего общения с ним, соответственно, повышалась.

Первым делом Баталов обошел все кельи, предварительно отделавшись от увязавшегося следом директора колонии. Семена он тоже шуганул, но тот все-таки следовал за ним на приличном расстоянии, прячась за колоннами. Михаил побывал в часовне, в трапезной, в одной из келий даже посидел немного; вид имел при этом суровый и торжественный. Вдруг, углядев за колонной умирающего от любопытства Кашина, шуршащими шагами, приседая, понесся к нему и, схватив за шиворот, вознес над ним руку, как будто для удара клинком. Но тут же отпустил его, погладил по голове. Оправив воображаемую сутану, сказал гнусаво: «Сын мой!..» — после чего медленно удалился.