Иосиф Гольман - Не стреляйте в рекламиста

— Чего к нам пришел, придурок? — спросил он.

Ефим не считал себя придурком, но спорить не хотелось. Он испытал состояние, которое в более зрелом возрасте описывал как «ватные колени».

Взрослые прекратили игру и с интересом уставились на происходящее.

— Щас ты у нас землю будешь есть, — сказал Ефиму маленький. И взял с земли горсть песка.

Ефиму еще никогда не было так страшно. Он почувствовал себя совсем одиноким и покинутым. И поступил так, как потом всегда делал в подобных ситуациях. Он изо всей силы врезал большому и отскочил назад. Большой неожиданно заревел: не был готов к такому повороту. А взрослые одобрительно заржали.

Ефим почувствовал, что набирает очки. Но ненадолго. Маленький кинул ему в глаза песком (что запрещалось в их дворе полностью!) и больно ударил кулаком в живот.

Пока Ефим продирал глаза, он получил уже десяток ударов. Маленький под одобрительный хохот окружающих старательно обрабатывал Ефима.

Ефим ощутил на губах соленый привкус: из разбитого носа текла кровь. Ныли ушибленные места на груди и лице. Зато вдруг исчез страх. Он зарычал и бросился на врага. Они покатились по земле, как два разъяренных зверька. Но Ефим лучше питался, и ярость его была больше. Когда хватка пацана ослабла, Ефим встал и спросил:

— Еще хочешь? — И добавил: — Сука!

Так всегда говорил их сосед дядя Миша, когда лупил жену.

Маленький враг молча плакал. Один его глаз, подбитый, полуприкрылся, зато во втором сверкала ненависть. И боль.

К Ефиму тем временем подошел следующий персонаж, парень лет аж четырнадцати:

— Может, со мной попробуешь?

Лучше бы он этого не говорил. Ефим сейчас был готов попробовать с кем угодно. Он изо всех сил врезал парню рукой. Из-за огромной разницы в росте удар оказался весьма эффективным. Парень скорчился, а мужики грохнули хохотом. Один, не вставая, сказал:

— Чей пацан?

— Сын начальника цеха с шестого завода, — ответил кто-то.

— Умойте и отведите домой.

Ефим вернулся во двор полным героем.

А потом, уже ночью, настала его очередь плакать. Нет, его не ругала мама. Папа так даже буркнул что-то одобрительное. Его грязную матроску заботливо постирали и выгладили.

Но Ефим, оставшись в спальне один, полночи тихо проплакал. Злость на маленького врага давно прошла. И перед глазами мелькали то грязное окровавленное лицо, то порванные его, Ефима, руками обноски. И Ефим точно знал, что тому пацану, в отличие от него, никто чинить одежду не станет. Несмотря на возраст, он уже достаточно разбирался в жизни.

На следующий день Ефим снова пошел за сараи. Он надеялся помириться. Но вчерашний противник, хоть в драку и не полез, смотрел с ненавистью. Ефим, вздохнув, повернул к дому.

…Вскоре родители переехали в Москву, и в следующий раз на улице Чапаева Береславский появился только через 20 лет. Двухэтажные дома, как и следовало ожидать, оказались совсем маленькими, сараи — приземистыми, а до пугающей «общаги», которая попросту развалилась, было полторы минуты быстрого ходу.

Ефим легко нашел людей, которые его помнили. На вопросы о том пацане тоже ответили удивительно быстро: он не дожил и до семнадцати лет, зарезали в драке. В груди Ефима что-то екнуло…

25 лет назад

…Дети, если их так можно назвать, группками распределились по площадке. Парни сидели на корточках кружком и, не таясь, курили сигареты. Девочки шумно обменивались новостями, обильно приправляя речь матерком.

Вдоль группок носился сухощавый человек лет тридцати пяти, командуя и организуя. Это был учитель французского языка, кличка, соответственно, Француз. И главный воспитатель спецлагеря «Радуга». Для многих собравшихся немаловажными были и иные отличия Француза, например, честно заработанное звание камээса по боксу.

Что-то быстро обсудив с водителями двух автобусов, Француз подлетел к Ефиму.

— Ну, получилось, едешь? — с ходу начал он.

— У нас всегда получается, — ухмыльнулся Береславский.

— Не хвались, едучи на рать, — хмыкнул Француз. — У меня для тебя две новости: хорошая и плохая. Откуда начать?

— С хорошей.

— Васильеву посадили, Корягина беременна.

Ефим разочарованно кивнул. Он столько ужасов про них слышал на инструктаже, что отсутствие этих персонажей сильно убавляло романтики.

— А теперь — о грустном, — продолжил главный воспитатель. — К нам едет Атаман.

— Какой атаман? — не понял Ефим. Он решил, что речь идет о каких-то проверках.

— Самый неприятный из всех, которые бывают, — объяснил Француз. — Сейчас он в детприемнике, но его подвезут.

— Уже подвезли, Француз! — Голос за спиной преподавателя был совсем детский, а когда Береславский увидел его обладателя, то окончательно поразился. Пацану было от силы лет десять, у него отсутствовали один передний зуб сверху и один снизу. Не нужно было быть дантистом, чтобы понять, что это не имеет отношения к смене молочных зубов. Курносый нос и оттопыренные большие уши выглядели бы умилительно. Но вот глаза все портили.

Этим глазам было лет сто двадцать. И кроме лукавства и неподдельного оптимизма в них читались опыт и жестокость. Ефим вздрогнул, почему-то вспомнив мальчишку из запретного двора.

— Вот и он, — со вздохом констатировал педагог.

— Вы хотите его в первый отряд? — удивился Береславский. — Он же маленький!

— Это у тебя маленький! — заявил Атаман. Окружающие заржали, оценив шутку.

— Не такой уж он маленький, — безрадостно сказал Француз. — Тринадцать лет. Еще бы годок — и сейчас бы он не досаждал обществу. А так — мы должны перевоспитывать.

— Понял, студент? — строго спросил Атаман. Он был неплохо информирован: Ефим прежде появлялся здесь лишь дважды, когда договаривался с Французом о работе и проходил инструктаж.

— Понял, — Ефим принял вызов и внимательно осмотрел парня. — Будешь в моем отряде.

— А ты в моем, — хохотнул Атаман.

На том и порешили.

Вообще спецлагерь «Радуга» имел забавное устройство. Как объяснил Француз: «Мы здесь работаем с теми, кого пока нельзя посадить». Поэтому стен и «колючки» по периметру не было. Но курить — разрешалось, свежие наколки наказывались, мат рассматривался как малое зло.

Атаман в то лето попортил Береславскому немало крови. В первый же вечер он заговорщицки предложил вожатому «трахнуть Маню», то есть, Марию Бочкину, унылую девицу лет пятнадцати, у которой приводов было больше, чем пальцев на руках и ногах. Разговор состоялся в спальне 1-го отряда.

Ефим в первую секунду не нашелся с ответом. Атаман счел это согласием и крикнул:

— Маня, заходи!

Маня вошла. И, тупо глядя под ноги, остановилась у двери. Ефим не придумал ничего лучше, как с досады метнуть в нее подушкой. Маня вышла.

Атаман ничуть не смутился. Но жизнь у Береславского настала сложная. Отрядом явно рулил не он. И уж точно не воспитательница предпенсионного возраста. И даже не Француз, сильно загруженный общелагерными делами. Ефим понял, что «погоняло»* у пацана появилось не случайно.

В отряде, кстати, был единственный мальчик, который каждое утро здоровался со взрослыми, не сквернословил и даже не курил. Ефим еще подумал, что не все они такие конченные. Но через пару дней подъехал к воротам милицейский ярко-желтый «луноход» и вежливого мальчика забрали. Оказалось, он был под следствием, и теперь ему светило от трех лет и выше по 117-й статье*.

Атмосферка сгущалась. Ефим не любил проигрывать, и Атаман любил побеждать. Причем все делал так, что не придерешься. Скажем, утром исчезли туфли Береславского (он спал тут же, в спальне воспитанников). Дурацкая ситуация — полдня ходить по лагерю босиком.

Потом туфли нашлись. На крыше. Когда Ефим лез за ними, детишки разве что не улюлюкали.

Но уже через неделю ситуация изменилась. Она менялась постепенно, но радикально. Береславский не совершил никаких педагогических открытий. Он не подлаживался под ребят. Не жаловался Французу. Не искал компромиссов. Просто во всех случаях поступал так, как считал нужным. Но самым страшным оружием в борьбе за сердца пацанов оказалась… его собственная любовь к чтению!

Интуитивно Береславский понял, что подавляющее большинство ребят были страшно обделены не только любовью близких, но и нормальной жизненной информацией. Они ничего не читали, мало у кого был телевизор. Разговоры друг с другом тоже не прибавляли много нового. «Информационный вакуум» — так нетривиально определил Ефим причину подросткового неблагополучия. И постарался этот вакуум заполнить.

Его рот буквально не закрывался. Он говорил по двенадцать часов в сутки, аж горло пересыхало. Он постоянно кому-то чего-то рассказывал, пересказывал и досказывал. В ход пошло все прочитанное: от «Библиотеки приключений» до научных трактатов. Ребята просто поглощали информацию, ведь она не была школьно-занудной. Все, что говорилось, было привязано к конкретным ситуациям и примеривалось на себя.