Жорж Сименон - Правда о Бэби Донж

Чтобы получить больше казеина, потребовалось больше молока. Франсуа выписал из Нидерландов специалиста и через год открыл за городом фабрику голландских сыров.

Сыры, в свою очередь…

Все это создавалось основательно, без спешки, без срывов. Франсуа не напускал на себя вид сугубо делового человека, не переставал благоустраивать Каштановую рощу, не отказывался от радостей жизни.

Тем не менее иногда, к примеру сегодня, когда доктор говорил с ним о вещах, которые считал серьезными, рассудительность Франсуа внезапно словно улетучивалась. И не под влиянием каких-нибудь там фантазий или поэтического порыва. Действовать он продолжал, руководствуясь логикой.

Говоря о Фашо, который, очевидно, выглядел нелепо, Феликс сказал:

— Она как бы поощрила его.

Франсуа представил себе эту сцену куда отчетливей Феликса, видел мельчайшие детали, в том числе лиловую тень деревьев: он помнил, как выглядит Каштановая роща в любое время суток.

«…поощрила».

Именно такая манера Беби и стала отправной точкой их отношений…

Каштановая роща с ее несколько душной атмосферой процветающего загородного дома разом изгладилась из памяти Франсуа. Вместо нее возник Руайан:[4] огромное белое казино, виллы, золотисто-желтый пляж с яркими пятнами купальников и разноцветных зонтов.

Г-жа д'Онневиль, чуть менее тучная, чем сейчас, очень пышная, в белом платье то ли из шифона, то ли из тонкого батиста, сидела за столом для игры в буль.

Франсуа был едва знаком с нею. Знал только, что она живет в том же отеле «Ройяль», где и он сам, и когда проигрывает, подозрительно смотрит на крупье, убежденная, что стала жертвой его махинаций.

Как звали эту цыпочку? Бетти? Дези? Танцовщица из Парижа, выступавшая каждую ночь в одном из кабачков Руайана. Ей тоже хотелось играть. Франсуа ссужал ее небольшими суммами.

— Хватит! Просадила достаточно. Пора пропустить стаканчик. Идешь, милый?

Была середина августа. В баре — не протолкнуться. У Бетти или Дези был пронзительный голос и сногсшибательная пляжная пижама.

— Чипс хотя бы у них есть?… Бармен, один манхеттен.

Феликс также оказался в баре в обществе двух девушек.

Франсуа показалось, что он их где-то встречал. Лишь несколько минут спустя он вспомнил: это дочери дамы в воздушном платье, любительницы игры в буль.

Растерявшийся Феликс не знал, следует ли…

— Позвольте представить вам моего брата Франсуа. Мадмуазель Жанна д'Онневиль. Ее сестра, мадмуазель… Должен признаться, я забыл ваше имя.

— А у меня его больше нет. Все зовут меня Беби.

Это были первые слова, услышанные Франсуа из ее уст.

— А меня ты не представляешь? Ну и невежа!

— Моя приятельница мадмуазель Дези (или Бетти)…

Толпа оттеснила их маленькую группу к высокой стойке из красного дерева. Одним взглядом слегка смущенный Феликс разъяснил ситуацию брату. Он ухаживал за Жанной д'Онневиль, уже тогда пухленькой и очень добродушной.

— Послушайте, почему бы нам не прогуляться по молу? Здесь ужасная жарища!

Довольно банальная и смешная ситуация для такого погожего предвечернего часа!

Случаю было угодно, чтобы впереди оказались Феликс с Жанной, за ними шли Франсуа и юная Беби — ей тогда не было и восемнадцати. Дези нервничала. Ей казалось, что она участвует в семейной прогулке.

— Неужели тебе здесь нравится?

— Великолепный закат! — невозмутимо отозвался Франсуа.

— Ну, закатиться можно бы и в другое место. Но если тебе нравится…

Дези (или Бетти) прошла еще сотню метров с ними, насупившись и молча.

— Нет, черт возьми, с меня хватит… Bye-bye![5] — и она юркнула в толпу.

— Не обращайте внимания, мадмуазель.

— Зачем вы извиняетесь? Это вполне естественно, не правда ли?

— Вот как?

Она поняла. Поощрила его.

— У вашего брата тоже есть подружка?

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Потому что он, кажется, всерьез ухаживает за моей сестрой.

В те времена Беби была еще тоньше, ноги у нее казались еще длиннее, талия гибче. Но уже тогда ничто не могло заставить ее отвести взгляд. Не улыбаясь, она пристально смотрела человеку прямо в глаза, и это порождало известную неловкость.

— Вечером подружка устроит вам скандал. Прошу меня извинить. Все это из-за вашего брата и моей сестры. Не сопровождай я сестру, мама дала бы мне нагоняй.

Скандал действительно разразился. Может быть, не брось ему Дези: «Ну, если ты намерен увиваться вокруг невинных девиц…»

Назавтра Франсуа уже по-другому, не без робости смотрел на Беби. И выглядел еще более неловким, потому что чувствовал: она заметила перемену в его обращении. В ее взгляде и ответном рукопожатии была капелька насмешливости и удовлетворения.

— Ваша подружка очень рассердилась?

— Это не имеет значения.

— Знаете, ваш брат и моя сестра видятся каждый день, но теперь хотят еще и переписываться. Вы живете в Париже?

— Нет, в провинции.

— А!.. До сих пор мы жили в Константинополе. Теперь, после смерти папы, мы больше в Турцию не вернемся. У мамы есть поместье в Об.[6]

— Где именно?

— В Мофране. Старый родовой дом. Нечто вроде маленького замка. Его придется реставрировать.

— Мофран в пятнадцати километрах от меня, — с удовольствием констатировал Франсуа.

Три месяца спустя в Мофранской церкви два брата обвенчались с двумя сестрами. В середине зимы г-жа д'Онневиль, скучавшая в старом заплесневелом доме, переселилась в город и раз в неделю навещала каждую из дочерей.

Словом, ничего бы не случилось, если бы Беби не поощрила Франсуа на Руайанском молу. Она сделала это не случайно. Теперь он был убежден, что после встречи в баре казино она действовала вполне обдуманно.

Перед ним шла пара, которая уже походила на супружескую чету: Жанна и Феликс.

Так вот, как только они с Беби остались вдвоем, она тоже изменила походку. Существует особая манера идти рядом с мужчиной. Особая манера разговаривать с ним, поворачиваться к нему, выдерживать его взгляд. Проявляется она и в той естественности, с какой женщина, как бы невзначай, на миг, приникает к нему даже на людях.

Беби добивалась Франсуа. Разве не была она раздосадована, когда он сказал, что живет не в Париже? Она, как и сестра, хотела выйти замуж. Хотела иметь свой дом, свою прислугу.

Вот о чем думал целых десять лет такой здравомыслящий человек, как он. Сердился ли он на Беби? «Сердился», пожалуй, слишком сильное слово. Во всяком случае, иногда смотрел на нее так же критически, как она на него в Руайане. И овладев ею, иллюзий больше не строил. «У нее вялое тело», — констатировал он.

Он не любил ее тело, не любил чересчур белую кожу, открытые глаза с незатуманенными зрачками.

Она хотела стать Беби Донж.

Десять лет он был в этом уверен. Все его поведение — следствие такой уверенности. Он — мужчина и, узнав правду, обязан принять логически вытекающие из нее последствия.

— Утром звонил следователь — справлялся, когда можно будет вас допросить.

Франсуа увидел у изголовья кровати доктора, встряхивавшего градусник.

— Я счел за благо ответить, что в ближайшие дни вам нужен покой. Промывания основательно ослабили вас. Следователь не настаивал. Заявил по телефону, что коль скоро она признает себя виновной…

Взгляд больного взволновал врача, и Левер испугался, что допустил бестактность. При слове «виновной» он прочел в глазах Донжа нечто вроде наивного удивления.

— Простите, что заговорил об этом. Но я думал, что наши дружеские отношения…

— Вы правы, доктор.

Ну, совсем как с сестрой Адонией. Всех вводит в заблуждение его спокойствие, та почти блаженная безмятежность, в которой он пребывает в минуты, когда окружающим кажется, что его должны обуревать тревожные мысли.

— Вернусь после двенадцати. А пока сделаю вам укол, и вы подремлете час-другой.

Франсуа сомкнул веки еще до ухода врача и не увидел, а догадался, что сестра открывает окно и опускает штору из сурового полотна. Он слышал пение птиц. Иногда на гравии аллеи со скрежетом останавливалась машина. В саду, беседуя, прогуливались больные, но до Франсуа доносилось лишь невнятное бормотание.

Перезвон колоколов часовни. Потом, очевидно в полдень, более густой звук колокола возле столовой.

Нужно не упустить нить, вернуться очень далеко назад, ничего не забыть, не ошибиться в самых незначительных подробностях.

Один образ накладывался на другой, не давая Франсуа сосредоточиться: Жак с рыбкой на крючке, слепящее солнце на красной кирпичной крошке теннисного корта, шампиньоны, за которыми пришлось ехать в город, тень под полосатым тентом кафе Центральное, круглые мраморные столики с медными ободками…