Анатолий Жаренов - Кладоискатели

— Вы изувечили человека, — сказал Кириллов хмуро.

— Он это заслужил.

Кириллов переглянулся с участковым.

— Все это, — сказал он, вздохнув, — несомненно сыплется из одного мешка. Отрыжка. Что же вы съели, студент, хотел бы я знать…

Что он съел? Сплетню, а на десерт получил «обывателя». Но не рассказывать же об этом Кириллову… «Синдром оглушенности»… Как иногда все странно выходит…

Он не ответил на вопрос следователя, только вяло поинтересовался:

— Меня арестовали?

Кириллов усмехнулся и сказал:

— В настоящий момент нет. Но суда вам не избежать.

— Факт, — подтвердил участковый, усиленно массируя скулу. Под глазом у него расплывалось сине-зеленое пятно.

Славка опустил взгляд и пробормотал:

— Извините, Михаил Савельевич, я не хотел…

— А ты знаешь, Леснев, что это значит — сопротивление при задержании, — проворчал участковый. — Подожди, узнаешь… За что избил Чурикова?

— Он знает…

— Мы тоже догадываемся, — сказал Кириллов. — Но неужели вы не понимаете, насколько все, что вы сотворили, глупо и бессмысленно?

— Может быть, — равнодушно ответил Славка. Какое-то безразличие охватило его. Хотелось уйти, лечь в постель и ни о чем не думать: ни о Люське, которая прогнала его, ни о Чурикове, ни о тюрьме, которая, видимо, была ему обеспечена в перспективе… Синдром оглушенности…

— Ладно, — сказал Кириллов. — Идите пока, а завтра подойдите ко мне.

— Во сколько?

— Часов в десять…

Семен Спицын пришел к Кириллову в гостиницу вечером. Дважды стукнув костяшками согнутых пальцев в дверь номера, он вошел и, густо откашлявшись, произнес: «Здравия желаем».

С полудня шел дождь, нудный, монотонный, спорый. В приоткрытое окно тянуло сыростью. Семен потоптался у двери, снял потемневший от воды брезентовый дождевик, попытался пристроить его на вешалку, но плащ сваливался, и Семен равнодушно пнул его сапогом в угол. Потом снял шляпу с обвислыми полями, ладонями пригладил волосы и уселся на стул, упершись толстыми руками в колени. Скользнул безразличным взглядом по комнате и проговорил:

— Вот так, значит.

— В каком смысле? — полюбопытствовал Кириллов.

Семен долго молчал и, наконец, объяснил свое появление:

— Вспомнил я один случай. Разговор у нас был с Александром. Может, он вам и без интересу. Но вот, вспомнил…

И Семен Спицын рассказал, что вскоре после того, как Анюта познакомилась с Мямлиным, пришел он, Семен, как-то домой с получки, «ну с маленькой». Кириллов с сомнением глянул на него, подумав: «Не с маленькой ты пришел. Вон какой — руки как лопаты, да и видел я, с чем ты приходишь». Но ничего не сказал, ждал, что будет дальше. А дальше Анютин отец рассказал, что в этот вечер в их доме был гость — Александр.

— Пил он мало. Так, для блезиру. Кто из нас про Григория тогда помянул, не скажу. Но разговор был. Был разговор. Рассказал я ему, как Григорий мамашу мою любил. Мы ведь с ним вместе росли. И вспомнилось мне…

Степан смотрел в угол, туда, где лежал плащ. С него уже натекла лужа. Но Степан смотрел в одну точку, словно не видел ни плаща, ни лужи, ни самой комнаты.

— Да, вспомнилось мне, — повторил Спицын, — очень он, Григорий, любил у мамаши на руках сидеть, а мамаша медальон носила, так он им все играл. Заберется на руки и ну вертеть — и к глазам и к уху поднесет. Выделывал… Пробовали отбирать — обкричится, бывало. Мамаша все боялась, что порвет цепочку.

Вот оно. Оно? Кириллов слушал, скучным голосом задавал какие-то вопросы, и только чуть сузившиеся зрачки выдавали напряженную работу мысли.

Семен рассказал, что на тонкой серебряной цепочке Анна Тимофеевна носила медальон с фотографией мужа. Снимала она его, только когда ложилась спать, да в бане.

Толстые руки Семена по-прежнему упирались в колени. Взгляд был неподвижен. Наконец он отвел его от дождевика, посмотрел в лицо Кириллову и ни с того ни с сего спросил:

— Ну и так что?

Кириллов не ответил. Да и не входило в его планы отвечать на вопросы. Он предпочитал задавать их. И, прикинув время беседы Семена с Мямлиным (она была в начале июля) и «психологического эксперимента» с Гришей-дурачком, проведенного неделей позднее, Степан Николаевич сказал себе «стоп», поблагодарил Семена Спицына за содержательную беседу, учтиво осведомился, как здоровье Анюты, и проводил гостя до лестницы.

Три дня назад Кириллов был у Спицыных. Они с полчаса беседовали с Анютой о разных разностях. Степан Николаевич интересовался, много ли молодежи живет на Мызе, кто где работает, куда ходят по вечерам, кроме Нылкинского Дома культуры, кто чем увлекается. В это время и появился Семен.

— Здравия желаем… — прогудел он от двери и, не задерживаясь в большой комнате с двумя комодами — красным и черным, — протопал в кухню. Там он долго и шумно мылся, кашлял и фыркал. По всему видно было, выходить к гостю он не торопился.

Появился Семен из-за желто-коричневой портьеры, которой был завешен дверной проем в кухню, неожиданно. В правой руке была зажата бутылка со «Столичной», в левой — две стопки. Он молча поставил их на стол. Взглянув сначала на дочь, потом на следователя, одним ловким движением сорвал с бутылки пробку и неторопливо налил в стопки. Затем так же молча и неторопливо одну стопку пододвинул Кириллову, а вторую вылил себе в рот и сразу же снова наполнил. Но пить не стал. А тяжелым, немигающим взглядом долго смотрел в рюмку. Потом, облокотившись на стол, перевел взгляд на Кириллова и произнес:

— Ну и так что?

И, глядя в эти черные, немигающие сумрачные глаза, Степан Николаевич вдруг решил рассказать Семену о мямлинском эксперименте с Гришей-дурачком. Анюты в комнате не было. Увидев отца с бутылкой в руках, она ушла в кухню. Слышно было, как там несколько раз хлопнула дверца холодильника.

Семен слушал следователя, по-прежнему глядя в рюмку. Потом выпил, крепко вытер губы ладонью и сказал:

— Вон, значит, что…

В комнату вошла с тарелками Анюта и, расставив их, снова ушла. Кириллову показалось, что девушка намеренно оставляет их вдвоем. А может, просто не хочет продолжать разговор со следователем.

Рассказывая Семену о мямлинском эксперименте, Кириллов, собственно, ничем не рисковал. Ведь об играх Гриши-дурачка с веревочкой знала вся Нылка. Но вот почему заинтересовался ими Мямлин, это был вопрос.

— Вон, значит, что… — повторил Семен в тот еечер. И больше ничего не сказал. А теперь вот пришел. Вспомнил свой разговор с Мямлиным и пришел. Может, принес ответ на вопрос: почему Мямлин заинтересовался играми Гриши-дурачка. Конечно, если он, Семен, говорил правду. Но ведь не только этот ответ принес Семен Спицын. Если принес. Теперь с новой силой зазвучали другие вопросы: например, почему Гришу так тянет к ямкам? И где искать ответ на этот вопрос? Об этом Семен ничего не сказал. Не хотел? Не знал? И что же еще он знал, Семен Спицын… А может быть, он причастен к делу… Ведь намекал же на Семена кассир Выходцев.

Назначая время Лесневу, Кириллов не подозревал, что сообщает колесу следствия такой сильный толчок, о каком можно было только мечтать. С избиением Чурикова тут не было никакой связи. Степан Николаевич не мудрствовал особо, допрашивая утром студента об обстоятельствах происшествия. Причины были ясны. Было известно и про ванночку, и про то, куда делись отходы от этой самой ванночки. Миша давно установил, что обрезки труб были брошены Семеном Спицыным в лесочке, примыкавшем к забору сушильного завода, и мирно лежали там с самой весны, пока ими не воспользовался преступник. Было известно и то, что Андрея Силыча в ночь убийства Мямлина видели возле клуба. Однако спрашивать Андрея Силыча о том, что он там делал, было преждевременным. Он мог сказать что угодно, кроме правды, он мог сказать и правду, но нечем было ни подтвердить, ни опровергнуть то, что мог бы сказать Андрей Силыч. На помощь сына тоже не приходилось возлагать особых надежд: родная кровь.

— Да, Леснев, натворили вы… — сказал Степан Николаевич, когда последний лист протокола был подписан.

Славка молчал. Он был подавлен, растерян и даже не старался скрыть обуревавшие его чувства за напускной бравадой. Что-то сломалось в нем.

Почему Кириллов сразу вслед за этой мыслью вдруг вытащил из ящика стола неоконченную рукопись Мямлина, он, сколько потом ни раздумывал, так и не смог понять. Странно все-таки устроен наш мыслительный аппарат. Ты о чем-то говоришь, что-то делаешь, а откуда-то из подсознания неожиданно выползает и начинает обретать четкую форму мысль, которая, казалось, никак не могла вытекать из того, что ей только что предшествовало.

Позднее, когда Степан Николаевич вновь и вновь перебирал в памяти все происшедшее, он вынужден был признаться себе: да, я не гений… Гений додумался бы до этого раньше. Гений спросил бы: а что, собственно, писал Мямлин? Историю поселка? И ответил бы — да.