Анатолий Афанасьев - Принцесса Анита и ее возлюбленный

— Хватит! — громыхнул Желудев. — Эту чушь побереги для здешних шизиков, они тебя поймут… Последний раз спрашиваю, хочешь выйти отсюда?

— Не знаю… Возможно… Впрочем, мы повязаны одной веревочкой, я согласна помочь, но как?

— Конкретно. — Желудев достал блокнот и золотой паркер. — Есть два варианта. Они на территории СНГ. Это проблемы Васюка. Гораздо вероятнее, что удрали за границу. Полагаю, у подонка там нет надежных связей, он там как в лесу. Значит, рано или поздно Анита обратится за помощью к родным, к своему клану. Верно?

— ?..

— Назови ее ближайших родичей, банки, где хранятся сбережения, подруг — все, что знаешь. Варшаву отбрось, она под колпаком.

У Софьи Борисовны была цепкая память, что она и продемонстрировала, перечислив несколько адресов — в Париже, Мюнхене, Ницце, телефоны, фамилии, краткие комментарии. Желудев старательно записывал, одобрительно крякал. Когда Софья Борисовна умолкла, небрежно похвалил:

— Видишь, Софочка, а говорила, не можешь помочь. Вон сколько навалила. Никуда пташка теперь не денется.

Станислав Ильич действительно немного взбодрился, но Софья Борисовна его остудила:

— Напрасно все это, Стас. Ты его не знаешь, а я знаю. Он в ловушку не полезет. Здесь или за границей — их никто не найдет.

— В таком случае и тебя никто не найдет, — зловеще, но невпопад заметил Желудев.

…Однако накаркала Софка… К десяти, измученный дневной круговертью, он вернулся домой на Кутузовский, в свою маленькую шестикомнатную квартирку. Возвращение проходило по той же схеме, что и утренний выезд. С десяток телохранителей заблокировали пространство вокруг дома, трое нырнули в подъезд. Там проверили все лестничные площадки, лифты и чердак. Только после этого по сигналу радиотелефона Станислав Ильич вышел из бронированной машины и прошмыгнул в подъезд. На секунду задержался возле почтовых ящиков. Быстро рассортировал дневную корреспонденцию: многочисленные рекламные буклеты на пол, две газеты — «Комммерсантъ» и «Таймс» — сунул в карман. Чудом углядел белый тетрадный листочек, выпорхнувший из ящика вместе с рекламным мусором. Поднял с пола, брезгливо морщась. На листочке крупными уродливыми каракулями было начертано:

«Скоро приду за тобой, сволочь. Жди.

Никита».

С утра, после ночи, полной кошмаров, позвонил Мусаваю и смиренно выслушал страстную отповедь. Едва заикнулся о своей просьбе, как бек разразился такими воплями, словно пытался докричаться с вершины горы. Желудев стерпел, мистическое чувство подсказывало, что через это надо пройти.

Мусавай-оглы был давно не тем человеком, с которым Станислав Ильич имел дело два года назад. Из обыкновенного абрека, собирателя дани, каким однажды прискакал на завоевание Москвы, он развился в крупного политика и предпринимателя и по праву входил в десятку главарей, которым отныне принадлежала древняя столица. Вся десятка относилась к южным племенам и находилась в затяжном, тускло тлеющем конфликте с аборигенами, претендовавшими на свою часть добычи. Суть конфликта была не в разделении зон влияния, а носила скорее идеологический, вневременный характер. Ориентированная на западные ценности группировка магнатов, в которую входил Желудев, тяготела к контактам с иностранным, в первую очередь американским капиталом (по принципу сообщающихся сосудов), а непримиримые горцы и помыслить не могли, чтобы делиться с кем-то захваченными территориями, кроме как со своими земляками из далеких аулов. Грозный период второго (или уже третьего?) передела собственности, сопровождаемый перестрелками, взрывами, заказными убийствами и монбланами компромата, постепенно сошел на нет, и нынешняя полемика велась с соблюдением некоторых дипломатических условностей, переместившись в основном на телеэкран. Местное население, так называемый русский народ (крылатое выражение господина Коха), естественно, никто не брал в расчет, тем более что он вымирал, но по какой-то неистребимой, идущей от совка традиции обе стороны в своих обвинениях и декларациях апеллировали именно к нему, что отчасти напоминало дискуссию на кладбище, где каждый оратор непременно отвешивает почтительный поклон покойнику. Надо заметить, в этих громогласных политических схватках, разворачивавшихся на глазах у миллионов руссиян, сподвижники Желудева, общечеловеки, обладавшие, как правило, блистательной лексикой и набором неопровержимых экономических аргументов, поставляемых Гайдаром и Хакамадой, далеко не всегда выходили победителями. Мусавай-оглы тоже стал завсегдатаем популярных политических шоу и, получив слово, наносил сокрушительные удары краснобаям из демократической тусовки. Независимо от темы, ломал оппонентов диким напором, вдобавок мало кто мог выдержать невыносимое блистание его вставного изумрудного глаза.

— Америкашкам хочешь пятку лизать, да?! — орал он на какого-нибудь сверхцивилизованного защитника прав человека. — Бомбу хочешь на дурную башку? Они себе башни взорвали, чтобы всех арабиков перетрахать, а тебя пожалеют, да? Дом твой пожалеют, детей пожалеют? Чем думаешь, отродье шакала, головой или жопой?

Загипнотизированная аудитория взрывалась ревом и аплодисментами, и, чтобы разрядить обстановку, ведущему приходилось врубать рекламную паузу, во время которой довольного произведенным впечатлением бека почтительно уводили с площадки. Противостоять Мусаваю на равных могла, пожалуй, лишь Валерия Новодворская, но свести их в одной передаче никто из телевизионной братвы пока не решился.

С Желудевым абрек держался подчеркнуто уважительно, выделял из «безмозглого стада гяуров», одуревших от несметных богатств, которые, Мусавай был уверен, долго у них в руках не удержатся. Убеждал Желудева: отберут либо америкашки, либо мы, но лучше нам отдать. Америкашки сделают из вас посмешище, разбомбят и засунут себе в задницу, у америкашек мозгов нет, а горцы оставят хозяйничать на собственных территориях и только будут собирать дань, ясак, как повелось еще при Золотой Орде при обоюдном удовольствии русаков и ханов. Станислав Ильич никогда не придавал большого значения глупостям, которые с важным видом изрекал абрек: дикарь, что с него взять. Размечтался, халявщик. По мнению Желудева, все произойдет как раз наоборот. Он не отрицал, что у кавказцев большая сила, и она еще удваивалась благодаря некоторым специфическим чертам их характера, но все равно — это временный успех. Их быстрые и впечатляющие победы в один прекрасный день, как по мановению волшебной палочки, обернутся поражением. Конечно, это может случиться уже завтра, а может через десять лет, но России им не видать как своих ушей. Запад ее прикарманит, Америка, Китай, Япония — да кто угодно, но только не они. Горцы — это люди набега, люди горячей крови, они не способны на кропотливое обустройство государства по современным калькам. На дворе не пятнадцатый — двадцать первый век. Как только эта страна начнет просыпаться от летаргии, как только стряхнет с выи тучу кровососущих, к коим Желудев причислял не себя, а жуликоватых недоносков из правительства и подвластную им чиновничью рать, нынешних черноликих победителей простынет и след. Они вернутся в свои сакли, на мандариновые и виноградные плантации, на нефтеносные скважины, в полуразрушенные города и поселки и поведут жизнь по старинке, пощипывая соседей либо подстерегая на горной тропе заплутавшего русачка. И постепенно время великих удач, когда они чуть не покорили таинственную северную страну, перейдет в предания и легенды…

Когда Мусавай услышал, что его злостный обидчик опять воскрес и безнаказанно бродит по Москве, он пришел в ярость, и некоторое время в трубке раздавалась нечленораздельная речь с гортанным повизгиванием, перемежаемая проклятиями, но внезапно, как он умел, Мусавай взял себя в руки и заговорил разумно, даже с оттенком сочувствия:

— Скажи, чем могу помочь, все сделаю, брат, но с одним условием.

— С каким, дорогой оглы?

— Хочу быть рядом, когда поймаешь собаку. Хочу казнить его вместе с тобой.

Прозвучало двусмысленно, но Станислав Ильич почтительно согласился. Просьба у него была немного странная. Он попросил, если Мусавая не затруднит, прислать на несколько дней Беню Елизарова, знаменитого маньяка, пожирателя протоплазмы, который один раз уже имел дело с подонком. После того Беня месяц провалялся в Ялтинской больнице, потом два месяца в Москве в Боткинской, балансируя между жизнью и смертью, но оклемался, чтобы дальше осуществлять свою сакральную миссию.

Мусавай ответил не сразу, зато в самую точку:

— Неужели боишься волчонка, Стасик?

Желудев привычно поскреб пузо, туго распирающее брюки. Росло. Ничего не помогало — ни бассейн, ни баня, ни диета, ни девочки.

— Клин клином вышибают, хан. Если он такой живучий, Беня с ним справится. Или нет?