Владимир Соколовский - Райотдел

Было тихо — люди спали после бессонной новогодней ночи. Над дверью в барак горела тусклая лампочка. В коридоре — лари возле комнат, кислый запах. На стук открыла Валька.

— С Новым годом! — сказал Носов.

Она недоверчиво, с трудом улыбнулась тонкими губами.

— Спасибо… Вас также… Здравствуйте… А я вот… вас жду сижу…

— И не пьяная? И без кавалера? Трудно поверить: словно бы и не ты.

— Кавалеры… Все кавалеры в такую ночь по своим домам расползаются. А я так: сидела, гадала… Вот и нагадала, что надо вас по утрянке ждать. Еще собраться надо было, все передумать.

Старенький жакет, под ним — тонкая кофта; кургузая юбка, бумажные чулки. Старая дешевая сумка.

— Да… немного же ты, Валентина, за жизнь приобрела себе барахла. Продула все, пропила…

— Так ведь жить торопилась! — хрипловато хохотнула она. — Как знала, что она на свободе короткая будет. Ничего, я с этого кона тоже немало урвала… Эй, маханя! Раскинь-ка на дорожку…

Мать быстро стасовала, разбросила карты на ветхом щербатом столике. Валька глянула:

— Яс-сно… Идемте, что ли… — надела замызганное демисезонное пальтецо, завязала шалюшку.

— Пока, маханя. Зла не помни. Аленку не забывай.

До райотдела они шли молча, каждый думал о своем. Лишь Князева ежилась иногда, быстро и глубоко вздыхала. Мягкий утренний снег, первый снег 1975 года, сыпал на плечи и головы.

Приблизившись к окошку дежурного, Михаил отодвинул стекло, сунул внутрь голову:

— С Новым годом, господа удавы!

Дежурный, капитан Вася Меркушев, отвлекся на момент, рявкнул:

— А? Ну, и тебя также! — и снова устремился на середину дежурки, где раскорякою дыбилась известная городская бродяга Амина Моисеевна Иванова, старуха неясной национальности. С седыми космами, грязная, ободранная донельзя. Когда-то она закончила торговый институт, дослужилась до директора небольшого гастронома, нахимичила там, получила срок и уже не вернулась к нормальной жизни. Вся милиция знала ее и уповала: может, замерзнет в конце концов, или подохнет, наглотавшись дряни, или задушат в подвале такие же бродяги — но Иванова опрокидывала такие предположения, ничего с ней не делалось. Иногда ее пытались образумить сыновья, хорошие, видные специалисты — затаскивали мать к себе, отмывали, отпаивали чаем, вели воспитательную работу. Иванова с удовольствием поддерживала такие разговоры — и неизменно удирала, прихватывая что-нибудь подороже, чтобы продать и напиться. И смеялась в компании других шарамыг над сынками-ротозеями.

— Я ведь поссяла! — крякала она, тряся мокрой юбкой. — А теперь срать охота. Веди, веди, хрен собачий! Имею право.

Тут же крутился какой-то капитан из управления, посланный на праздники в низовой орган для усиления и оказания оперативной помощи. Ничего такие друзья, конечно, не усиливали и никакой помощи не оказывали, только мешали — ну куда пошлешь, что заставишь делать человека, если он не твой подчиненный?

— Вас только что водили на оправку! Сядьте! Сядьте! — надрывался он.

— А, так! А, так! — бродяга еще больше растопырилась и начала закидывать юбку. — Щас сюда навалю! Имею право! Посеру! Похезаю!

Тут Вася ухватил ее за руку и поволок к лавке.

— Надо ее отправить в спецприемник для бродяг и нищих, — глубокомысленно сказал сотрудник управления.

— Да-а! — отозвался дежурный. — Так они ее и взяли! А то там ее не знают. Скажут, что у них все под завязку — и концы… Эх, распостылая ты моя жизнь! Дождешься, Иванова, что я тебя лично укокаю…

— Не много ли вас, не надо ли нас? — снова подал голос Носов. — Глядите, какую я вам еще красавицу привел. Принимай, принимай, Василий!

— Вот следователь пришел, — сказал Меркушев Ивановой. — Он тебя сейчас в тюрьму посадит. Большой срок даст. И будешь мотать.

Бродяга затихла, бессмысленно огляделась вокруг и шмякнулась на лавку — уснула.

— Ну, вот… — Михаил неторопливо заполнял бланк постановления. — Главное, ребята — сердцем не стареть! Хотя все-таки и кажется мне, товарищ дежурный, что она того… — он потянул воздух, — обмаралась маленько… Как говорят в армии — ваши действия, капитан?

Вася длинно, затейливо выругался.

— А ты, Князева, считаешься пока задержанной. Сиди. К обеду, или чуть позже, подъедет прокурор, даст санкцию на твой арест, и тебя отвезут в тюрьму. До встречи!

— Я не хочу тут… с этой… — Валька поглядела на Иванову и содрогнулась.

— Привыка-ай! — раздался бодрый голос из окошка. — Набирайся опыта-то. Скоро ведь такая же будешь. Тебе, Князева, другой дороги нет.

Это подошла Васина смена, капитан Коля Мельников. Отлично! С Колей дежурство коротать можно. Он парень свой, за ним как за каменной стеной, и не дергает следователей по пустякам. Не то что Вася, дурачок и кляузник, или хам Фоменко.

Самое интересное — с этим Васей он когда-то шоферил в одной автоколонне, тот работал на ЗИЛе. Парень он был ни то, ни се — и вдруг узнали, что Меркушев окончил вечернюю школу и собирается поступать учиться на офицера милиции. Думали сначала, что хочет стать гаишником, такое хоть сколько-то можно было понять, но оказалось — метит в обычные службисты, чуть ли не в участковые. Когда спрашивали об этом — Вася оттявкивался обычной скороговоркой: «Ну и что, что! Ну и участковый, ну и что! Порядок доложен быть? Доложен. И усвой: это офицер, не какой-нибудь тебе… Время подошло — звание дай. Выслугу добавь. Двадцать пять лет отбухал — пожалуйте пенсию. О ней ведь уже сейчас пора думать!.». А через шесть лет — надо же! — встретились в одном райотделе. Вася работал инспектором в БХСС, без всяких надежд на повышение, из-за своей тупости; ему поручали только самые мелкие, самые дрянные материалы. И когда открылась вакансия в дежурке, с радостью побежал туда: майорская должность, на четвертную больше зарплата! Вот такой оказался в отделе давний друг.

Самому Носову предстояло сменить с дежурства старшего следователя — ей недавно присвоили капитана — Анну Степановну Демченко. Она числилась старушкой в отделе, да такою уж и была, подкатывало под пятьдесят. Демченко сама просилась на праздничные дежурства, здесь ей было веселее, чем дома. Она была когда-то замужем за военным, работала завпарткабинетом в райкоме; муж ушел к молодой, оставив ее с двумя детьми — и Анна Степановна, вспомнив вдруг о полученном в молодости юридическом образовании — пошла в милицию! Дети у нее — дочь и сын — были уже взрослые, имели своих детей, но вечно у них что-то не ладилось, какие-то там бушевали семейные драмы, в которых Демченко тоже играла свою роль. Вообще о детях она говорила с мучительными интонациями, очень страдала за них: видно, вырастить их и поставить на ноги — далось ей исключительно тяжело. В общем, к ней можно было бы относиться без раздражения, если бы не вечные партийный пыл и задор — она секретарила в партбюро и везде совала свой нос.

— Мишенька, милый! С Новым годом! — воскликнула она, вздымая руки.

Носов чмокнул ее в щеку:

— Вас также. Как дежурилось?

— Но-ормально. Новогодняя ночь ведь тихая. Мы телевизор посмотрели, потом выпили маленько, и — спать я легла, Диккенса немножно почитала еще… А ты?

— Ну, так… Среднесдельно. Не выспался вот…

— Это самое плохое. Сейчас публика опохмелится, как начнет друг другу кровя пускать — только держись!

— Может, ничего, обойдется втихую?

— Бывает и так… Ты вот что мне скажи, Михаил: когда в партию заявление будешь подавать?

Гос-споди, опять…

— Все мозги вы мне запудрили с этим делом, — раздраженно сказал Носов. — Ну не созрел я, понимаете? Не созрел!

— Это чепуха, отговорка. Ты имей в виду вот что: мы у себя в отделе имеем право принять всего одного человека в год. Такая разнарядка у райкома. А если я попрошу — дадут еще одно место. Но я буду просить только за тебя. Ибо считаю, что достоин. Ты мне нравишься. И как специалист, и как человек. Не созрел он! Ты погляди на Фаткуллина с Хозяшевым: на них пробы негде ставить, а они коммунисты.

Недавно на ту же тему толковал с ним начальник отделения. «Без этого тебе в верха не попасть». Все верно: вон Севку Панича полгода не утверждали в должности начальника уголовного розыска, покуда не вступил в партию. Выпала эта доля и Славке Мухлынину: ему нравилось быть военным, он с желанием пошел в армию, — однако там, где он служил, членство в партии значилось непременным условием. «В армии теперь строго, — рассказывал он. — Даже на роту не ставят, если не коммунист. Поэтому обычно принимают гамузом, еще в училищах». Носов не осуждал его: что же делать, если нет другой возможности выполнять работу, которая по душе!

— Ну не хватит ли об этом, Анна Степановна? Словно бы без партийных корочек — я уже и не человек для вас. Обидно, ей-богу… А у меня, может быть, имеются разногласия с партийной программой.